Фениксова песнь - [2]

Я коснулся пальцами кладбищенской ограды. Она отозвалась легким жжением и холодом, послушно плавясь под направленной на нее энергией. Когда серебристые капли с мелкими рыжими пятнышками побежали вниз, я убрал руку и скептически полюбовался на результаты своего труда. Впрочем, сойдет. Нежить не пройдет мимо места, где использовали магию, а если окажется разумной, то и вовсе заинтересуется моим креативом. Ну скажите, какой дурак будет растрачивать дар на осквернение освященного забора? А дакараг еще и гастрономический интерес испытает - вдруг этот дурак вкусный?!

Я побрезговал идти через парадный вход и нагло левитировал через ограду - чем больше магии, тем лучше. Приземлился я на чью-то могилу, печально извинился, слез с нее и пригасил дар. Оглянулся. Как назло, ни кустов, ни низеньких деревьев поблизости не было. Ну что за кладбище такое - опасное, светится, а спрятаться негде! Я вздохнул, сел на постамент ближайшей скульптуры и вытащил из кармана куртки четыре красных камня.

Ангелу, рядом с которым я сидел, заговоренные рубины не понравились. Он скорбно взирал на них белыми глазами, словно намекая, что такому отродью тьмы, как я, рядом с ним делать нечего. Я сочувственно похлопал его по плечу и негромко проинформировал:

- Извини, друг, но времена инквизиции давно прошли. Ты не имеешь права меня выгонять.

Скульптура безмолвствовала. Впрочем, если бы ангел что-то ответил, тут бы стало одним покойником больше. Не то чтобы у меня были слабые нервы, просто к неживым предметам я относился странно. Они ведь не трупы. Кто сказал, что у камней, глины или картин не может быть души? Живописцы постоянно твердят: у меня есть любимая кисть, любимые краски. Думаете, они просто так любимые? Держите карман шире! Полюбившиеся предметы просто немного более одушевленные, чем все остальные. Но тем не менее ни один нож, памятник, кирпич или дорожный столб, с которыми я порой разговаривал, еще ни разу не подали голос.

Я перебрал камни на ладони, соскочил с постамента и вжал один рубин в рыхлую землю над могилой. Прикинул взглядом расстояние до ограды, прошел мимо выхода и пристроил следующий камень. Затем я поискал глазами холмик, который находился бы ровно напротив выхода. Ему достался предпоследний рубин. Последний я оставил у себя, на всякий случай спрятав не во внутренний, а во внешний карман куртки - чтобы достать быстрее.

Треугольник получился не слишком ровный, но и так сойдет. К тому же рубины четких границ между заговором и природной магией не имеют, соединятся за милую душу.

Я избрал могилу в центре будущей фигуры, с радостью обнаружил рядом с ней лавочку и немедленно сел. Закат почти догорел, и облака сменили цвет с красного на серый. Ограда кладбища отсюда казалась черной, а силуэт Светлячка на поле - маленьким, почти игрушечным. Стена леса пестрела множеством огоньков - духи проснулись и отправились по своим делам. Я представил, как шьероны идут зажигать костры, а таркоты плетут сеть тумана. Лесные духи всегда спешат жить. У большинства из них очень мало времени - у кого две-три, а у кого и только одна ночь. Они засыпают под утро и больше никогда не просыпаются, и там, где уснул дух, прорастает синий цветок. За многие годы существования Башни ему так и не дали названия, хотя бессмертные духи с той стороны мира называют этот цветок Aller-Stail. К языку потустороннего мира ближе всего друидский, в котором существует подобная фраза. На всеобщем она звучит как "спящая душа", и, по-моему, вполне подходит синим лесным цветам.

Вскоре начали сгущаться сумерки, и на небе появился бледный контур Дайры. Маленькая луна с любопытством посмотрела на землю, мигнула и спряталась за пушистым облаком. Как одеялом накрылась.

Ее старшая сестра, Шимра, высветила серебряную полосу в кронах деревьев, а затем и поднялась над ними во всей своей жутковатой красе - огромный пылающий круг с темными провалами кратеров. Кладбище, отзываясь на лунный свет, засияло зеленоватыми огоньками вдоль надгробий. Как на странном празднике, где я был единственным гостем.

Темнота набирала силу вместе с магией, кормила ее, как мать - грудного ребенка. Свет, созданный дакарагом, становился все ярче. От него веяло жутью, а порой слышались тихие голоса. Они были не в этом мире и не в потустороннем, а где-то между тем и этим, намертво застряв и зовя на помощь уже не первую тысячу лет. Нормальный человек уже бежал бы без оглядки, а мою душу грело воспоминание о семи золотых монетах, которые я получу за голову нежити.

То ли дакараг услышал мои кощунственные мысли, то ли просто решил проснуться пораньше, - но темноту разорвал отчаянный, почти человеческий вопль. Я пересел с лавочки на землю, надеясь, что за холмиком свежей земли меня не видно, и обвел кладбище взглядом. Вопль не прерывался, продолжая звучать на одной высокой ноте, а затем - захлебнулся, как будто голодная тварь подавилась слюной. Вернее, землей. В девяти могилах от меня она взметнулась вверх, и деревянный крест, прочертив красивую дугу в воздухе, скрылся где-то за оградой. Из свежепробитой дыры вылез дакараг, судорожно подергивая слабыми еще крыльями.