Феникс - [26]

…Музыка опьяняла. Он мог часами слушать свой дешевенький транзистор, пропадать в дискотеке или сидеть где- нибудь на набережной, пристроившись к незнакомой компании с магнитофоном. Музыка будила воображение и, как он подозревал, навевала обманчивые грезы. Но, рано хлебнув житейских тягот, он знал цену и такому обману.

Когда они пришли, карнавал был уже в разгаре и все билеты были распроданы. Минут пятнадцать околачивались возле прозрачного аквариумного зала, где плавала пестрая толпа. Вихрь молодого веселья кружил голову, магнитом притягивал многих, и на бетонированной площадке перед залом вскоре начали отбивать ритм сперва несколько пар, за ними еще пять-десять, и вот уже стало так же тесновато, как в зале. Гали не заметил, как растворились среди танцующих его друзья, как сам втянулся в круговерть цветастых костюмов. Однажды ему уже приходилось бывать на подобном празднике, как и тогда, его оглушил, очаровал блеск возбужденных глаз из-под узких масок, пунцовость щек, юная дерзость мини-юбок и целомудренность старинных кринолинов. Римские тоги, индийские сари, русские сарафаны, современные интеркостюмы, — платья многих времен и народов, смешавшихся в танцевальном вихре, на три часа вырвали из будничности, наобещав так много, что он на миг забыл о девочке под маслинами, которой недавно клялся в вечной дружбе. Он бы не мог, как Пашка, сказать, что ему нравятся, скажем, только индианки или японки. Ему нравились все. Испаночки восхищали своим темпераментом, итальянки — лукавством, японки — миниатюрностью, француженки — раскованной смелостью, польки — сдержанной холодностью. Он влюблялся в каждую, кого приглашал танцевать, готов был пасть к ногам любой из них и каждой по очереди, если бы такое было возможно. Но, проводив в общежитие стройную белокурую шведку, которая перед тем, как скрыться в дверях, любезно разрешила поцеловать себя в губы, он тут же вспомнил об Айке, и в грудь больно толкнулась мысль о ее неподвижности, "Но почему, почему? — бормотал он уже в постели, ворочаясь с боку на бок. — Почему именно она?"

— Айка, — сказал он глуховато, — когда я старался не смотреть на партнершу, мне иногда казалось, будто я танцую с тобой. Ты очень сердишься? Если б я промолчал, ты бы ни о чем не узнала, но это было бы нечестно.

Она улыбнулась, подумав о том, что могла бы проследить любой его шаг и как это было бы чудовищно с ее стороны. Он же по- своему понял ее улыбку.

— Ясно, — сказал с хрипотцой, — небось, подумала, кто бы о честности толковал…

— Тебе не кажется, что хорошо бы еще раз окунуться? — Но почему ты не злишься?

— А ты бы хотел этого?

Она ящерицей соскользнула в воду.

Они встретились у проходной. Ирма шла к Айке, а Букову нужно было поработать, написать статью для местной газеты. Никого не удивляло, что профессор часто засиживался в кабинете допоздна, а порой и оставался здесь ночевать. Дел всегда хватало.

То, что в третьем корпусе лежит дочь, с которой он когда-то расстался по душевной слабости, вспоминалось всякий раз, когда он входил на территорию санатория. Как до сих пор этот факт не стал притчей во языцех у персонала? Неужели в впрямь никто еще не знает, что Айка — его родная кровь?

Порывистая, поджарая, как и в юности, Ирма кивнула ему с каким-то вызывающим достоинством и уже хотела было свернуть влево, к третьему корпусу, когда он преградил ей дорогу. Впервые после двадцати лет разлуки они увиделись в день приезда Айки в санаторий. Удрученная неизвестностью срока лечения, Ирма брела через парк, когда они столкнулись. Кажется, она тогда так и не поняла, о какой тетради говорил Буков, лишь пристально вглядывалась в его смущенное лицо, понимая, что он уже все знает об Айке и объяснять ему нечего. Потом они встречались не один раз, все так же случайно, мимоходом, и было недосуг спросить о той тетради. Можно бы и проглотить эту боль Ирмы, нашедшую такое странное выражение в эпистолярной форме, но сейчас она сама поинтересовалась:

— Ты упоминал о какой-то тетради… Его полные губы сложились в пучок, как это всегда бывало, когда что-нибудь досаждало ему.

— Просто хотел доложить, что тетрадь получена. Он уловил в ее глазах искреннее недоумение.

— Тетрадь, в которой ты изложила все, что было с нами, а затем с тобой и Айкой.

— Но я ничего не писала! Он отрывисто рассмеялся:

— В таком случае события сами зафиксировали себя. Правда, я обратил внимание на почерк — у тебя был круглее, а этот — летящий, размашистый. Но что там почерк, когда мы сами давно иные.

— Не понимаю. — Недоумение Ирмы перешло в озабоченность. — А может, думаешь, что я буду болтать… Даю слово… Буков нахмурился. Не могла же она так играть. Нет, здесь что-то не то.

Он сжал ее руки. Пальцы и сухие ладони слегка подрагивали, лицо вспыхнуло. Неужели все еще неравнодушна к нему? И это после всего, что случилось. Кто объяснит, откуда появляется и куда исчезает тот огонь, от которого берут начало дети, великие и обычные дела, а порой и гнусные преступления? Куда уходит это пламя, не спрашивая нас, хотим ли мы его терять? Почему эта женщина, которой следовало бы отплатить за все ничем иным, как любовью, не вызывает в нем ничего, кроме уважения и признательности?