Феникс - [2]

– Почему вы вернулись? И что вы там делали, пока они были внутри? Думаю, прятались. А когда они убрались, вы вылезли и попытались потушить пожар.

Он чуть заметно отрицательно качнул головой.

– Нет, вы пытались. Вы тушили его. На полу была лужа, и рядом валялось ведро.

Этого он отрицать не стал.

– Думаю, что книги не так-то просто поджечь. Наверное, они воспользовались газетами или распотрошили каталоги. Им же нужно было что-то, чтобы пламя занялось сразу. Дымище там был ужасный. До сих пор не понимаю, как вы не задохнулись в подвале книгохранилища. Но даже если вы и потушили огонь, оставаться в дыму было невозможно; а может, вы не были уверены, что потушили пожар, и на всякий случай наспех собрали самые ценные книги и стали пробираться к выходу…

Он снова покачал головой. И слегка улыбнулся… или ей это только показалось?

– Нет, вы именно это делали! Вы карабкались вверх по лестнице, прижимая к груди стопку с книгами. Я сама видела! Уж не знаю, хотели вы выбраться на улицу или нет, но то, что вы пытались это сделать, – святая правда.

Он кивнул и попытался что-то сказать, но с его губ слетел лишь невнятный шелест.

– Ладно-ладно. Не надо ничего говорить. Вы только скажите мне… Нет, даже не пытайтесь сказать, что после всего этого вы – партизан. Да-да, особенно после того, как вы рисковали жизнью из-за нескольких книжонок!

Прилагая неимоверные усилия, он сумел издать несколько слабых звуков, похожих на скрежет железа по меди, – все, на что были способны его связки после изрядной дозы угарного газа.

– Не самое ценное… – прохрипел он.

Она наклонилась к нему, чтобы разобрать слова, потом выпрямилась, расправила складки на блузке и лишь тогда заговорила снова с оттенком металла в голосе:

– Все мы очень хорошо умеем судить о том, когда и где наша жизнь действительно имеет цену.

Он снова покачал головой и почти беззвучно, одними губами прошептал:

– Книги.

– Вы хотите сказать, что книги – не самое ценное?

Он кивнул, и его лицо расслабилось и просветлело. Его наконец поняли.

Она недоверчиво посмотрела на него и почувствовала, как в ней растет злость. Она злилась на него больше, чем на радио. Наконец накопившийся гнев, звеня, как подброшенная серебряная монета, выплеснулся в смехе.

– Вы сумасшедший! – сказала она, взяв его за руку.

Кисть была худой и маленькой для такого крупного коренастого тела, а ладонь жесткая, но не мозолистая, как у резчика по дереву. Это прикосновение заставило ее сменить гнев на милость.

– Вас надо отправить в больницу, – сказала она, словно извиняясь за свой срыв. – Вы же знаете, что вам нельзя разговаривать. Говорить буду я, а вы не отвечайте. Я и так знаю, что вы шли в больницу. Только как вы туда могли добраться – ведь кругом ни единого такси… Да и что сейчас творится в больницах и кого они теперь принимают на лечение – один Бог знает. Я, конечно, могу отважиться спуститься вниз и вызвать врача по телефону. Только есть ли они еще, эти врачи. И вообще неизвестно, останется ли хоть что-нибудь, когда все это кончится.

Последние слова ее заставила произнести навалившаяся тишина. Это был очень тихий день. В такой мертвой тишине вы будете рады услышать даже рев мотоциклетных моторов и треск автоматов.

Он лежал с закрытыми глазами. Весь вчерашний вечер и всю ночь его одолевали спазматические приступы, мучительные, как при астме или сердечной недостаточности. Даже сейчас его дыхание было тяжелым и неровным, однако, вымотав его до предела, болезнь дала ему передышку и надежду на выздоровление. Да и чем может помочь врач при отравлении угарным газом? Уж наверное мало чем. Что вообще могут сделать доктора, когда приходится иметь дело с затрудненным дыханием, преклонным возрастом и социальными беспорядками? Болезнь библиотекаря была порождена метастазами умирающей страны: он принадлежал ей, был ее гражданином, ее частью и умирал вместе с ней. Недели и недели пропагандистских речей, автоматных очередей, взрывов, треска вертолетов, пожаров и тишины; политика неизлечимо больна, и ее трясет в бесконечной агонии. Сегодня вы пробегаете многие и многие мили, чтобы раздобыть хотя бы капусты, отыскать хоть килограмм какой-нибудь еды, а завтра… кондитерская на углу вновь открыта, и дети покупают в ней оранжад. А послезавтра в здание, где она находится, попадает бомба, и оно взлетает на воздух. Политика – полутруп. Лица людей – как фасады контор и лучших отелей в деловой части города, неприветливые, слепо глядящие пустыми окнами и надежно прячущие свои тайны. В субботнюю ночь была сброшена бомба на Феникс. «Тридцать погибших», – сказало радио. Потом умерло от ран еще шестьдесят. Но на нее все эти смерти не произвели никакого впечатления. Люди сами выбирают свою судьбу. Они сами решили посмотреть пьеску о гражданской войне – что ж, получили то, что хотели. Инициатива наказуема. Но вот сам старый Феникс, эти дома, здания!.. сцена, на которой переиграно столько ролей домохозяек, девиц на выданье, наперсниц, вдов… Ольга Прозорова… и даже те три потрясающие недели – Нора; красный занавес, красные плюшевые кресла, пыльная люстра и позолоченная гипсовая лепнина, весь этот мишурный блеск, коробка для кукол, такое беззащитное, такое уязвимое убежище для человеческой души. Да тронуть