Фельдегеря генералиссимуса - [5]

— Ну! — нетерпеливо выкрикнул Ростопчин.

— Порфирий Петрович Тушин собственной персоной! — пробасил Прохор и топнул ногой. — Капитан артиллерии в отставке!

Глава третья

Два англичанина промозглым английским вечером сидели у камина в обществе с черным догом, пили грог и молчали.

Наконец, постарше — с черной повязкой на левом глазу — не выдержал и сказал:

— Старой доброй Англии, сэр Питт, пришел конец. И не уверяйте меня в обратном!

— И не надейтесь, сэр Брук, не буду, — усмехнулся сэр Питт, а черный дог поднял голову и лениво посмотрел на одноглазого.

— А все началось с той злополучной мартовской ночи в Петербурге. Не сделать такого плевого дела!?

— Это ваши люди, сэр Брук, так напоили русских гвардейцев, что они не смогли сделать это плевое дело: убить русского императора.

— Кто же знал, что русские, пьянея, раскисают, — криво улыбнулся сэр Брук и на ломаном русском языке добавил: — Как киссиэльни паришни! Ведь только мы, истинные англичане, твердеем от вина, — закончил он уже на своем родном, аглицком языке.

— Их напоили не тем вином, сэр Брук! Не французским шампанским, а шотландским виски их надо было напоить, — мрачно, по-английски, пошутил сэр Питт. — Тогда бы они не раскисли как французские гризетки!

— Если премьер-министр еще шутит, то у старой доброй Англии есть надежда на спасение.

— Не обольщайтесь мрачными шутками висельника, — невозмутимо возразил сэр Питт. — Но пока на моей шее не затянута пеньковая веревка двумя этими коротышками, мы будем бороться.

«Коротышки» — французский император Наполеон и русский император Павел Ι.

А пеньковую веревку на шее Уильяма Питта Младшего не затянут. Французы предпочитают гильотину, а русские — топор. Так что сэр Питт ошибается на счет своей участи.

И сэр Питт ослабил крахмальный воротник рубашки, отхлебнул грог из глиняной кружки — и резко переменил тему разговора:

— Как наши дела в России? — И сэр Питт повернулся всем своим грузным телом в сторону сэра Брука.

Кресло под ним заскрипело тяжело и предостерегающе — как в сильный шторм корпус старой посудины, готовой в любую минуту пойти ко дну.

И сэр Брук тоже отхлебнул грог из кружки, потрепал за ухом черного дога и сказал:

— Мои люди — Негоци и Вдовуашка — сообщают, что операция «Фельдъегерь» успешно завершена, бумаги на пути в Англию. Скоро мы будем знать до мельчайших подробностей планы русских и французов.

— Сумеем ли мы только им помешать? Вот в чем вопрос!

— Вечный вопрос, сэр Питт. Быть или не быть? Ваш тезка Уильям Шекспир задавал его двести лет тому назад самому себе и Англии.

— Гамлет, сэр Брук, а не Шекспир! Не путайте. К тому же, замечу вам, там все скверно кончилось.

Сэр Брук ничего не ответил. Два английских джентльмена опять погрузились в мрачное молчание.

Зимний английский ветер свирепо бушевал за окном, английский дождь со снегом кружил в черном воздухе, но жарко полыхали дрова в камине, мирно спал черный дог у ног хозяина, и горячий грог согревал тело и ожесточал душу. На то он и английский грог, чтобы ожесточать, — и душа англичанина, чтобы ожесточаться. Англия была на краю гибели, и причиной тому были русский император Павел Ι и французский император Наполеон.

Глава четвертая

В кабинет московского генерал-губернатора Порфирий Петрович вошел пошатываясь и подволакивая левую ногу.

На сером его сюртучке болталась на нитке одна единственная оловянная пуговица. Руки его нервически дрожали и все ловили — и никак не могли поймать эту оловянную пуговицу; воспаленные глаза горели сумасшедшим огнем, недельная рыжая щетина на щеках пылала пожаром.

— Да как ты смел, милостивый государь, в таком виде ко мне явиться? — содрогнулся от гнева Ростопчин.

— Простите, граф, — только и успел ответить шепотом Порфирий Петрович — и окаменел!

Пять минут продолжался приступ артиллерийского капитана в отставке, и все это время негодующе ходил вокруг него московский генерал-губернатор, сотрясая воздух уже не русским матом, а изящными французскими фразами, не менее колкими и грозными.

Если бы он знал, что сейчас видется-грезится Порфирию Петровичу, вот бы он удивился!

А Порфирию Петровичу виделась-грезилась зимняя Сенатская площадь в Санкт-Петербурге в мельчайших подробностях, хотя в Петербурге он отродясь не бывал.

Шпалерами, по-батальонно, стояли на этой площади гвардейские войска.

Бунтовали!

Но бунтовали они не против нынешнего, Павла Ι, императора, а против его сына — императора Николая Павловича.

— Полковник Тушин, — кричал на Порфирия Петровича император, — что вы медлите?

— Государь, — бесстрашно отвечал только что произведенный в полковники капитан артиллерии в отставке, — еще не все бунтовщики подошли. Видите, — указал он рукой на идущих мимо них преображенцев. — Сейчас они, голубчики, каре свое на площади выстроят, тогда мы по ним картечью и жахнем.

— Благодарю за службу, генерал Тушин! — обнял за плечи Порфирия Петровича император, когда первые же залпы картечи сдули с площади гвардейских бунтовщиков в черную полынью Невы.

По небритой щеке Порфирия Петровича в грезах и наяву потекла ледяная слеза, и он очнулся.

— Простите, граф, — сказал он смущенно, — за столь мизарабельный вид. — И смахнул слезу со щеки. — Гнал всю ночь к вам из Тверской губернии, торопился. Дело не терпит отлагательства!