Фехтовальщица - [178]

– Все, они ушли.

– Ушли, – повторила Женька, не в силах поправить сбитые юбки. – А если они вернутся?

– Пусть вернутся, я при оружии.

– Вы… вы молодец, Альбер.

– Я рад, что вы стали признавать это.

– Я давно это признаю.

Женька отвечала машинально. Теплые руки де Зенкура продолжали, словно забывшись, гонять по ее телу горячие пузырьки, подогретой опасностью чувственности, а она ничего не делала, чтобы им помешать. Колючие глаза королевского гвардейца приблизились и сделались насмешливыми.

– Кажется… настал час моей «мести», господин де Жано? – улыбнулся Альбер.

Девушка ничего не ответила, она просто смотрела в его насмешливые глаза, продолжая быть в расшнурованном корсаже и вздернутой юбке, словно все пребывала в том странном джакузи, из которого ей сейчас совсем не хотелось вылезать.

Де Зенкура, как обычно, не смутило ничего, – его не волновали в таких делах ни титул, ни происхождение, ни, тем более, вопросы морали, – он жил настоящей минутой, как все фехтовальщики, которые знают, что эта минута может оказаться последней в их опасном бытие. Это прекрасно понимала и Женька. Они были свободны друг от друга и в то же время крепко связаны этим особым бытием, как и тем длинным взаимным поединком, который разрешался сейчас самым странным и, в то же время, самым обычным образом. Вероятно, это была даже любовь, но любовь короткая, как жизнь бенгальской свечи, которой суждено потухнуть раньше, чем глаза успеют устать от ее яркого света. А пока он горел, Женька просто купалась в его трескучих искрах, что согревали ее в чужом доме и ненадолго создавали иллюзию настоящего огня.

…Завершив «расправу» над господином де Жано, де Зенкур хотел уйти, но фехтовальщица его не отпустила, – ей было страшно остаться наедине с тем, что она натворила.

– На всю ночь мне не хватит денег, – совершенно серьезно сказал гвардеец.

– Альбер…

– Хорошо, я останусь, только не вздумайте плакать.

– Плакать? Почему я должна плакать?

– У вас такое лицо, будто вы совершили преступление. Ей богу, на дуэли с д’Ольсино вы держались лучше!

Женьке, в самом деле, казалось, что она совершила преступление, причем абсолютно нелепое, неожиданное и непонятное ей самой, однако при всем этом она не питала никакой неприязни к де Зенкуру и когда он заснул, без всякой брезгливости прижималась к его теплому телу. «Почему?.. Что это? Зачем?.. Как это могло быть?.. Чертово заведение! Кошон – мерзкая ведьма! Когда-нибудь я приду и сожгу этот грязный «Красный чулок!»

Утром, когда она проснулась, де Зенкур уже стоял одетый.

– Я ухожу, де Жано, – сказал он. – Деньги у вас под подушкой. Вы были прекрасны, как я и думал.

– Только не говорите никому.

– О том, что вы прекрасны?

– О том, что вы спали с «мальчиком».

Альбер расхохотался.

– Блестяще, как всегда! – сказал он. – Мы квиты, де Жано. Удачи, и храни вас Бог!

Но Женька ничего блестящего во всем этом не видела, напротив, от отчаяния ей хотелось совершить любой бессмысленный и страшный разбойничий налет или немедленно убить кого-нибудь.

В комнату осторожно вошла, будто вползла, Кошон.

– Ну, как навар, красавочка?

Девушка молча подала ей деньги, который оставил Альбер.

– Маловато за ночь, – проворчала хозяйка борделя. – Ну, да бог с тобой. Без опыту еще, научаешься.

Женька потребовала вернуть штаны.

– Какие штаны?

– Мои, в которых я пришла.

– На кой девке штаны? Да и выкинула я их уже, порченые они. Счас я тебе лучше поесть принесу.

Но от еды фехтовальщицу затошнило. В себя ее привел только приход Проспера.

– Ну, не передумала, Дикая Пчелка? – спросил он.

– Нет, – твердо ответила девушка.

После неподдающейся ее пониманию близости с де Зенкуром это показалось сейчас единственным выходом. Женька бросила свои незаконченные записи в камин и без колебаний отправилась за Художником, творчество которого тоже питала отнюдь не добродетель.

Повезло

«Это не я, это все роль, эта Жанна де Бежар, – твердила про себя фехтовальщица, углубляясь с Проспером в узкие грязные переулки. – Я просто не могу быть такой!» Она продолжала чувствовать себя отвратительно, но внешний мир, в который она погружалась, постепенно начал отвлекать ее от мучительных мыслей.

Добротные высокие дома вскоре сменились низкими и покривившимися. Навстречу стало попадаться все больше нищих. К Женьке лезли со своими предсказаниями смуглые гадалки в пестрых одеяниях, совали свой сомнительный товар аптекари – шарлатаны, предлагали дешевые засохшие лепешки разносчики. Проспер, бесцеремонно расталкивая всю эту шушеру в стороны, вел девушку за собой.

Вскоре они очутились на неком подобии площади, с одной стороны которой была свалка, а с трех других лепились друг к другу небольшие кривобокие домишки. Свободное пространство возле них занимали полотняные шатры, в которых расположились на зиму цыгане. Здесь же жгли костры, готовили на жаровнях еду и продавали разную утварь.

Посреди площади стоял деревянный покосившийся помост, видимо, ранее предназначавшийся для уличных представлений. Под ним в высоком и укрытом превосходным ковром кресле сидел, одетый в добротные, но пестрые одежды, бородатый мужчина лет сорока. Протянув ноги в дорогих сапогах к костру, он медленно ел похлебку из глиняной миски. Сбоку к нему прилепилась губастая рыжеволосая женщина в таком же разношерстном наряде, которая одной рукой держала эту миску, а с помощью другой попивала вино из фляги. Рядом стоял мальчик с серебряным подносом, на котором возвышалась горка лепешек. Это был Жан-Жак.