— Кытя-кытя-кытя-кытя!.. Федька, забеги справа!
— Постой, я подмогу! — с дрогнувшею улыбкой слабо крикнула Федосевна.
II
…Загасили огонь и давно спали. Тишина теплой темной избы словно дышала тихим дыханием спящих и легким храпом. Не спала только она одна.
Кашель совсем замучил ее — всю грудь и голову отбил. Дышать было страшно неловко и тяжело, тело горело, ноги — как во льду. По временам Федосевне становилось так страшно — неприятно, что она изнемогала, забывалась и, когда открывала глаза, долго не могла понять, где она. Темная изба казалась ей какою-то низкою могилою, погребом…
Но на душе у старухи было тепло. Парашка — ласкова, Осип — ничего, даже поздоровался и все смеялся одними глазами, когда она за ужином согрелась, повеселела и начала рассказывать, что она видела и слышала… Можно, значит, отдохнуть, погостить… Только ребятишки не шли. Боятся.
«Немысленные!»—думала Федосевна с грустною нежностью про детей и про Парашку, которую она как-то особенно любила теперь, и в темноте утирала слезы, пока кашель не заставлял ее забывать все на свете.
Кашель ее разбудил, наконец, Осипа. Он был мужик суровый и насмешливый, и потому, проснувшись, он первым делом пробормотал:
— Однакось! Здорово выделывает!
Федосевна притихла и изо всех сил стала сдерживать приступы кашля. Но, когда Осип стал уже задремывать, не выдержала и так раскашлялась со стоном и хрипом, что разбудила и Парашку. Почесываясь под мышками, она заворочалась и пробормотала:
— Что же это, господи, спать-то не дают!
Осип молча раскуривал трубку. Увидав свет от серника, Федосевна еще более напряглась, чтобы не кашлять, боязливо ждала и не хотела услышать чего-нибудь нехорошего.
Но Осип сейчас же начал:
— Ну, бабка! И чего не спит? Сидит, как шишига ночная!
— Ну, чего брешешь? — сказала Парашка недовольным шепотом.
— Жалеешь? — возразил Осип, сплевывая с трубки.
Парашка молчала.
— Навязали осел на шею, — продолжал Осип как бы сам с собою. — Харчевито по нонешнему времени… Да еще и бабка-то, говорят, блажная, не приведи господи!..
— Да что ты привязался к ней? — опять сказала Парашка.
— А то что же… Вот как помрет, — она ведь мышей не топчет, — так увидишь!
— Помрет — похороним.
— Похороним… Еще судьбище заведешь.
— Что ж, по-твоему, делать?
Осип помолчал и пососал трубку, пыхтя и сопя носом.
— Мне что ж… — сказал он. — А только бабке этой самой надо — с богом.
— У, глаза твои непутевые! — особенно выразительно и зло прошептала Парашка, так что у нее вышло: «У глазат твои непутевые».
Осип повернулся и замолк.
Все опять затихло, но Федосевна сидела как пришибленная… Уже долго погодя она через силу, как во сне, слезла с печки, подошла к ведру и долго с жадностью пила вонючую прудовую воду… Возвратившись на печку, она тихо-тихо плакала и не удерживала слез…
…На рассвете, когда она только что забылась, ее разбудила Парашка. Она возилась у печки и говорила притворно-весело и ласково:
— Мамушка! Будя спать-то! Вставай, я тебе лепешку спекла на дорожку.
— На дорожку? — почти бессознательно переспросила Федосевна. — Да я было, дочка…
— Прихлебнешь с кваском, да и пойдешь сытая…
Федосевна трясущимися руками завязала мешочек, торопливо слезла с печи и пошла к двери.
— Куда ж ты! Ты хоть лепешку-то! — крикнула ей вслед Парашка. Но Федосевна уже брела по деревне, плакала и отбивалась от собак, сама не зная, куда идет.
______
Дня через три или четыре, в холодный вечер, помещик Чибисов наехал с охотою на мертвое тело. У дороги, на картофельной ботве, лежала старуха. Резкий ветер шуршал ботвою, а дождь моросил и моросил на ее лохмотья и пустой мешок…
1891
