Фатерланд - [5]

– Три месяца.

– Нравится?

– Да как же! – Йост отвернулся к окну. – Только начал учиться в Геттингенском университете, а тут призвали в армию. Скажем, это был не самый счастливый день в моей жизни.

– Что изучали?

– Литературу.

– Немецкую?

– А какую же еще? – Йост слабо улыбнулся. – Надеюсь вернуться в университет, когда отслужу свои три года. Хочу стать учителем, писателем. Только не солдатом.

Марш возразил:

– Если ты так уж не любишь военных, тогда что тебе делать в СС?

Ответ ему был известен заранее.

– Это все отец. Он с самого начала состоял в отряде личных знаменосцев Адольфа Гитлера. Знаете, что бывает в этих случаях? Я его единственный сын.

– Должно быть, до чертиков не нравится.

Йост пожал плечами.

– Переживу. И мне сказали – разумеется, неофициально, – что на фронт не пошлют. В офицерской школе в Бад-Тольце нужен ассистент, читать курс о вырождении американской литературы. Это похоже на мои предмет. Вырождение. – Он осмелился ещё раз улыбнуться. – Может быть, стану специалистом в этой области.

Марш засмеялся и снова взглянул на заявление. В нем что-то было не так, и теперь он это увидел.

– Не сомневаюсь, что станешь, – он отложил заявление и встал из-за стола. – Желаю успехов в учебе.

– Разрешите идти?

– Конечно.

Йост облегченно поднялся на ноги. Марш взялся за ручку двери.

– Еще один вопрос. – Он повернулся и пристально поглядел в глаза курсанта СС. – Почему ты мне лжешь?

У Йоста дернулась голова.

– Что?..

– Ты утверждаешь, что покинул казарму в пять тридцать. Вызвал полицию в пять минут седьмого. Шваненвердер находится в трех километрах от казарм. Ты в хорошей форме – бегаешь каждый день. Под таким дождем лениться не станешь. Если ты неожиданно не захромал, то должен был прибежать к озеру задолго до шести. Итак, в твоем заявлении не упоминается – сколько это будет? – о двадцати минутах из тридцати пяти. Что ты делал, Йост?

Юноша был потрясен.

– Возможно, я позже вышел из казармы. Или, может быть, сначала сделал пару кругов по беговой дорожке…

– Может быть, может быть… – грустно покачал головой Марш. – Эти факты можно проверить, и я предупреждаю: тебе придется туго, если я докопаюсь до правды и предъявлю её тебе. Ты гомосексуалист, не так ли?

– Герр штурмбаннфюрер! Ради Бога…

Марш положил руки Йосту на плечи.

– Мне наплевать. Возможно, ты каждое утро бегаешь в одиночку, чтобы встретиться в Грюневальде минут на двадцать с каким-нибудь парнем. Это твое дело. Для меня это не преступление. Я интересуюсь исключительно мертвым телом. Ты что-нибудь видел? Что ты все-таки делал?

Йост затряс головой:

– Ничего. Клянусь вам.

Большие светлые глаза наполнились слезами.

– Прекрасно, – отпустил его Марш. – Подожди внизу. Я договорюсь, чтобы тебя отвезли в Шлахтензее. – Он открыл дверь. – Не забывай, что я сказал: лучше, если ты мне скажешь правду сейчас, чем я узнаю её потом.

Йост колебался, и на миг Маршу показалось, что он что-то скажет, но тот вышел в коридор и зашагал прочь.

Марш позвонил в гараж и вызвал машину. Положил трубку и остановился у окна, глядя сквозь грязное стекло на стену напротив. Потемневший кирпич блестел под пленкой воды, стекавшей с верхних этажей. Не слишком ли он надавил на парня? Возможно. По бывает, что правду можно добыть только из засады, взять врасплох внезапной атакой. Лгал ли Йост? Разумеется. Но тогда, если он гомосексуалист, он вряд ли мог бы позволить себе не лгать: всякий, кого уличали в «антиобщественном поступке», прямым ходом попадал в трудовой лагерь. Задержанных за гомосексуализм эсэсовцев направляли на Восточный фронт в штрафные батальоны. Мало кто оттуда возвращался.

Марш за последний год встречал десятки молодых людей, подобных Йосту. С каждым днем их становилось все больше. Бунтующих против родителей. Подвергающих сомнению устои государства. Слушающих американские радиостанции. Распространяющих плохо напечатанные экземпляры запрещенных книг – Гюнтера Грасса и Грэма Грина, Джорджа Оруэлла и Дж. Д. Сэлинджера. Они главным образом протестовали против войны с поддерживаемыми американцами советскими партизанами, которая перемалывала людей к востоку от Урала вот уже двадцать лет и которой, казалось, не будет конца.

Он внезапно устыдился своего обращения с Йостом и подумал было спуститься вниз и извиниться. Но потом, как всегда, решил, что его долг перед погибшим важнее всего. Он искупит свое грубое обращение, если установит его личность.

Дежурная часть берлинской криминальной полиции занимает на Вердершермаркт почти весь третий этаж. Марш, перешагивая через ступеньку, подымался туда. У входа часовой с автоматом потребовал пропуск. Глухой стук электронных замков – и дверь открылась.

В половину задней стены – усеянная лампочками карта Берлина. Созвездие, оранжевое в полумраке, обозначает сто двадцать два городских полицейских участка. Левее вторая карта, ещё больше размером, – всего рейха. Красными лампочками отмечены города, достаточно большие, чтобы там создавались собственные отделения крипо. Центр Европы полыхает огнем. Далее к востоку его интенсивность постепенно падает, а за Москвой лишь несколько разрозненных искр, мерцающих в темноте, как огоньки костров. Планетарий преступности.