Фатальная ошибка - [20]

О’Коннел не произнес в ответ ни слова и лишь засмеялся. Она не сказала ничего смешного или хотя бы ироничного, и его смех прозвучал как нечто постороннее, донесшееся бог весть откуда. Он заставил ее похолодеть.

А затем О’Коннел повесил трубку.

Несколько секунд Эшли стояла, уставившись на телефонную трубку в руках и задавая себе вопрос: разговаривала ли она на самом деле только что по телефону? Она даже почти засомневалась, слушал ли ее человек на другом конце провода, но затем вспомнила, что одно слово он все-таки произнес. Как мало она его ни знала, но спутать его голос с чьим-то еще не могла. Она медленно положила трубку и боязливо огляделась, словно ожидала, что кто-то набросится на нее. С улицы до нее доносился приглушенный шум, но он не уменьшал охватившего ее ощущения полного и абсолютного одиночества.

Эшли опустилась на краешек кровати, чувствуя себя опустошенной и невероятно маленькой. На глазах ее выступили слезы.

Она не вполне сознавала, что происходит, и только ощущала, как что-то, набирая скорость, угрожающе надвигается на нее. Ситуация пока еще не была неуправляемой, хотя дело шло к этому. Она вытерла слезы и подумала, что надо взять себя в руки. Оставшийся после разговора осадок, ощущение беспомощности следовало вытравить раз и навсегда, быть жесткой и решительной.

Эшли сердито покачала головой и произнесла вслух:

— Надо было лучше подготовиться к разговору.

Звук собственного голоса, резонирующий в замкнутом пространстве небольшой комнаты, еще больше выбил ее из колеи. Она хотела говорить с О’Коннелом твердо и бескомпромиссно и вместо этого проявила слабость, хныкала, умоляла, а ведь она считала, что это совсем ей не свойственно. Девушка резко поднялась с кровати.

— Будь все проклято! — пробормотала она. — Что за паскудная, дурацкая история! — После этого она разразилась целым потоком ругательств, сотрясая воздух самыми грубыми и непристойными словами, какие могла вспомнить. Гнев и раздражение изливались из нее водопадом.

— Он просто злобный мелкий пакостник, — громко объявила она, пытаясь обрести уверенность в себе. — Мне такие уже встречались.

И хотя в глубине души Эшли понимала, что это не так, собственная яростная тирада послужила разрядкой, она почувствовала себя лучше. Взяв полотенце, она решительно направилась в ванную. Эшли скинула одежду и включила горячий душ. После разговора с О’Коннелом она чувствовала себя запачканной и, стоя под испускающими пар струями воды, докрасна терла тело губкой, словно пытаясь смыть какой-то неприятный запах или въевшееся в кожу пятно, которое никак не хотело исчезать, несмотря на все ее усилия.

Выключив душ, Эшли протерла запотевшее зеркало и внимательно посмотрела себе в глаза. «Действуй целеустремленно, — сказала она себе. — Не обращай внимания на подонка, и он отстанет». Она фыркнула и согнула руки в локтях, затем внимательно осмотрела свое тело, оценивая округлость грудей, твердость живота, форму ног. Она сочла себя достаточно крепкой, подтянутой и привлекательной. Вполне сильная личность. Эшли вышла из ванной и оделась. Ей хотелось надеть что-нибудь новое, незнакомое. Она сунула ноутбук в сумку и проверила, есть ли деньги в кошельке. Распорядок дня у нее был обычный: несколько часов занятий в библиотечном крыле музея среди груды книг по истории искусства, затем на работу. Ей надо было дописать или отшлифовать несколько статей, и она надеялась, что научные тексты, гравюры и репродукции великих полотен помогут ей избавиться от мыслей о Майкле О’Коннеле.

Убедившись, что взяла с собой все, что нужно, она распахнула дверь в коридор.

И застыла на месте как вкопанная.

Внезапно ее охватил холод, горло будто ледяными тисками сдавило.

К стене напротив ее двери скотчем был прикреплен букет роз.

Мертвых роз, увядших и наполовину облетевших.

Словно не выдержав ее взгляда, темно-красный, почти черный от времени, лепесток оторвался и медленно упал на пол. Она беспомощно смотрела на цветы.

Сидя за столом в своем маленьком кабинете в колледже, Скотт вертел в пальцах карандаш и думал, как лучше всего вмешаться в жизнь своей почти взрослой дочери, чтобы она этого не заметила. Если бы Эшли была в подростковом или более раннем возрасте, он прибег бы к стандартной родительской политике силы и потребовал бы, невзирая на слезы и обиды, чтобы она сказала все, что он хотел узнать. Но Эшли находилась в переходной стадии от юности к взрослому возрасту, и Скотт не знал, каким образом ему лучше поступить. И с каждой секундой нерешительности и промедления его тревога возрастала.

Нужно было действовать тонко, но эффективно.

На одной из книжных полок, забитых трудами по истории, стояла в рамке Декларация независимости. На углу стола и на стене напротив Скотта было несколько фотографий Эшли. Самый яркий снимок был сделан в школе во время баскетбольной игры. Она прыгнула, чтобы отобрать мяч у двух спортсменок команды противника, — лицо напряжено, собранные в «конский хвост» рыжевато-белокурые волосы взметнулись вверх. В ящике стола была спрятана еще одна фотография, его собственная. Скотт снялся, когда ему было двадцать, — чуть меньше, чем его дочери сейчас. Он сидит на ящике с боеприпасами позади 125-миллиметровой гаубицы рядом с пирамидой блестящих снарядов. Сняв шлем, он курит сигарету, что в непосредственной близости от груды взрывчатых материалов вряд ли разумно. У него утомленное лицо и отсутствующий взгляд. Иногда Скотт думал, что эта фотография — единственная оставшаяся у него память о войне. Он вставил ее в рамку, но никому не показывал. Насколько он помнил, он не показывал ее даже жене в тот период перед рождением Эшли, когда они оба еще думали, что любят друг друга. Скотт пытался вспомнить, расспрашивала ли его Салли вообще когда-нибудь о том времени, когда он был на войне. Он поерзал на стуле. Думая о прошлом, он начинал нервничать. Он предпочитал заниматься прошлым других людей, а не своим собственным.