Фартовый человек - [91]

Юлий повернулся к красноармейцам, а один из них вдруг перестал приглушенно рассуждать о заготовках сена, бросил папироску и проговорил, обращаясь к Юлию:

– Что вертишь головой? Упустишь! Кажется, вон он идет.

Юлий поскорее обернулся и успел увидеть, как в тот самый дом в Эртелевом переулке входит человек.

– Так, – сказал Юлий быстро, – его прямо на нас сейчас выгонят. Приготовьтесь. Руки не застыли? Погрейте пальцы.

И он несколько раз сжал и разжал пальцы, держа руки у лица.

– Ты, наверное, в детстве много на фортепьянах играл, – предположил красноармеец помладше. – «Погрейте пальцы»!..

Он взял винтовку и прицелился в парадную.

Второй просто молча улыбался.

Юлий сказал:

– Вот она, Цветкова. Гляди!

И показал на окно. Там действительно мелькнуло женское лицо, но быстро скрылось. И почти тут же хлопнула парадная, в переулок вылетел в развевающемся пиджаке Ленька Пантелеев. Он не бежал, а как-то странно скакал по мостовой, словно превратившись в плоскую тень, скользящую вдоль стен домов. За ним, ругаясь и стреляя на ходу, бежал Дзюба.

Дзюба казался очень тяжелым, обремененным плотью и кожаной курткой, сковывающей движения, в то время как Ленька выглядел практически бестелесным.

Юлий с товарищами бросились наперерез, и красноармеец с винтовкой выстрелил в Леньку почти в упор.

Пуля влетела в стену дома, и штукатурка пошла причудливыми трещинами. Ленька прыгнул на красноармейца, толкнул его в сторону, ударил ногой по голени второго, затем мельком пустил взгляд в Юлия, и Юлий мог бы поклясться, Ленька его узнал. Ленька определенно вспомнил парня с Сортировочной, который подходил к нему в пивной и просился в банду. У Юлия все в душе захолодело.

В следующий миг Ленька исчез.

Дзюба подскочил мгновением позже. Он почти не запыхался, но куртка на нем словно курилась паром.

– Туда! – Дзюба махнул маузером, показывая на подворотню.

Все пятеро побежали по Ленькиному следу. Лабиринты дворов, словно воронка, затягивали в свои глубины Пантелеева и злокозненно вертели его преследователей, заставляя тех подчас бегать кругами. Изредка перед глазами Дзюбы на долю секунды вилял серый пиджак, но затем все опять исчезало, оставались лишь высокие, до облаков, стены, кляксы окон на них и кошки, ведущие таинственную жизнь среди местных помоек.

В одном из дворов Дзюба налетел на молодуху и едва не сшиб ее с ног. Молодуха взвизгнула, что указывало на отменное ее здоровье, а Дзюба сразу остановился, сделался любезным, снял кепку, протер ладонью череп и спросил:

– Человек в сером пиджаке пробегал здесь – не видала?

Молодуха подумала и сказала, что видала и что человек убежал туда.

– Только ты его, дядечка, не догонишь, – прибавила она уже в спину Дзюбе, после чего продолжила путь.

Ленька лопатками ощущал приближение погони. Парень в кожаном ему сильно не нравился. В его повадке не ощущалось никакой злобы, одна только уверенность в собственной правоте, а такая уверенность, как по себе знал Ленька, делает человека почти непобедимым.

Нужно было сбить преследователей, запутать их. Пора прекратить убегать.

Ленька выскочил на Лиговку, оттуда, петлями, добежал до Обводного – и увидел фабричный клуб, где помещалась студия революционного молодежного театра.

Глава девятнадцатая

Бореев смотрел из-за края занавеса на переполненный зал и кривил губы, как Мефистофель.

– Волнуешься? – спросил Алеша. Он был уже в полном облачении лесного стрелка. Лук висел у Алеши через плечо, привычно, как винтовка.

Бореев, не оборачиваясь, досадливо дернул плечом.

– Все эти традиционные так называемые театральные истерики – очередная буржуазная глупость, которую мы должны отринуть к чертовой матери, – ответил Бореев. – Впрочем, тебе и еще двум хорошим товарищам я могу признаться прямо, что да, волнуюсь. Сам себя подверг пережитку, как постыдная институтка! Девочкам только этого ни в коем случае не передавай, – прибавил он. – Я через пару лет себя и в этом деле одолею, и тогда уж – никаких волнений, ни одного колебания души. Один лишь холодный ум, делающий новое искусство.

Алексей посмотрел в зал.

– Хорошие какие, – тихо проговорил он. – Я тоже волнуюсь, аж поджилки трясутся, а как на них посмотрю – сразу успокаиваюсь. У них такие лица…

– Какие еще лица? – пробурчал Бореев. – Обычная публика, зрители. Поглазеть пришли. А завтра повалят толпой на уродов в цирке глазеть. Или, того лучше, бородатую женщину, заспиртованную в банке. Больно много они понимают в искусстве.

– Они начнут понимать, – возразил Алексей.

– Это надо пуд соли съесть и иголками закусить, – сказал Бореев.

Он безнадежно махнул рукой и ушел. Алеша постоял еще немного один и тоже ушел. Он почему-то не верил, что Бореев говорил с ним искренне.

Ольга с другими девушками переоделась для спектакля в костюм селянки, отчасти напоминающий тунику времен античной Греции. На таком «отвлеченно-селянском» одеянии настояла упрямая и хитрая Татьяна Германовна, желая облагородить зрелище и придать ему фантастичности. Бореев утомился с нею спорить, только сказал, что она «развела в социально-романтической пьесе какой-то кордебалет», и обозвал девиц «сильфидами».