Фартовый человек - [74]

– Бореев говорит, что, возможно, попробует в следующем году поставить «Генриха Пятого», – сказал Алеша.

– Это что? – спросила Ольга. – Ну, Генрих этот?

– Шекспир.

– Да нет, Генрих – это что?

– Король.

– Странно. – Ольга поджала губы.

– Там главное – не про короля, а про людей, – сказал Алеша примирительно.

– Если тебе интересно про людей, почему ты отказываешься говорить про Марусю? – спросила Ольга. – Она что, не человек? Может, потому что еврейка?

Такого поворота Алеша никак не ожидал. Он даже опешил.

– При чем тут – еврейка?

– При том! – отрезала Ольга сердито. И замолчала.

Алеша сказал:

– Да дело вовсе не в том, что еврейка, а в том, что скучная. Я вот думаю, Оля, в человеке должна быть важна не какая-то внешняя деталь, а он сам, отдельно от всего. Взять Шекспира. В Генрихе, скажем, интересно не то, что он король, а какой он человек. Или в Джульетте – не то, что ей четырнадцать лет, а ее характер. И Джессика тоже, в ней не еврейка главное, а другое.

– Что другое?

– Какая она.

– И какая?

– Любящая.

Ольга сказала:

– Ты – собственник и антисемит.

Алеша даже опешил от такого обвинения:

– Почему ты делаешь подобные выводы, Оля?

– Мы не на собрании, чтобы делать выводы, – сказала Ольга. – Просто ты так говоришь, что… мне неприятно. – И прибавила: – До свидания.

Он остался стоять, глядя, как она убегает.

Наступал вечер. Белые ночи уже отошли, но на улицах все еще было светло, и в тяжелом пыльном воздухе как будто навсегда завис запах сирени. Не той милой провинциальной сирени, которая так хороша рядом с барышнями, прудами и гусями, переходящими через дорогу, – нет, городской сирени, пропыленной, пропитанной духом человечьего жилья, сирени, пахнущей резиной, а не цветами. Наверное, это резина сейчас и пахла, но казалось – кусты еще не отцвели…

Беловатый молочный сумрак поглотил Ольгу. Алеша стоял теперь один и думал: почему Оля так часто и так сильно на него обижается?

Друзей – таких, чтобы поговорить по душам, посоветоваться, – у Алеши не было. Обычно он вообще избегал близких отношений и с товарищами держался особняком, но сейчас позарез требовался собеседник, и Алеша направился прямиком в подвал к Борееву. Преимущественно, впрочем, для того, чтобы обсудить Шекспира.

* * *

Чем дальше Ольга уходила, тем сильнее душили ее слезы. Глупо все складывалось, глупее некуда. Вроде бы хороший парень Алеша, но вот чего-то ему явно не хватает. Ольга вспомнила вдруг, совсем некстати, как мама готовила блюда из овощей. Посолит, прибавит чеснока, уксуса, потом позовет младшую дочь: «Рахиль, иди попробуй – чего не хватает». Рахиль прибегала, вытягивала губы и облизывала протянутую мамой горячую ложку. «Всего хватает». «Всего? Точно?» – озабоченно спрашивала мать. «Точно. Всего». И Рахиль поскорее убегала обратно в сад.

Ей нравилось пробовать еду, нравилось и то, что мама и вся ее судьба как будто зависели от решения младшей дочери: как скажет Рахиль – так и будет. Скажет, что не хватает чеснока, и сразу вся судьба мамы разом переменится, надо будет докладывать чеснок, тушить дольше. Рахиль обычно бывала милостива и ничего такого не говорила.

Наверное, мама хотела таким образом заинтересовать дочку, постепенно приучать к хозяйству. Показывать ей, как готовить разные блюда, объяснять, какие продукты сочетаются между собой, какие нет. Но Рохе было все равно. Она даже сейчас, став самостоятельной и взрослой, не сумела бы отварить картошку – просто не знала как.

«Если бы Бог лепил Алешу и позвал меня попробовать, всего ли хватает, я бы не церемонилась, – думала Рахиль. – Я бы сразу сказала: много чего не хватает…»

«Чего, например? Соли, перца, чеснока? Может быть, петрушки? – спрашивал встревоженный Бог маминым голосом. – Как твое мнение – чего?»

«Всего!» – сказала бы непреклонная, жестокая Рахиль.

А Бог бы ответил, совсем как мама в подобных случаях: «Все и ничего – это пустое место».

Вот теперь думай… Но ничего не придумывалось, и в сердце Ольги вползла горькая обида, так что к себе на Лиговку Ольга подходила уже чуть не плача.

Она срезала путь проходными дворами. Ей нравились эти дворики, где по целым дням и до ночи сидели мужчины – беседовали, выпивали; встречаясь, здоровались за руку или молча разглядывали друг друга, прежде чем заговорить. Здесь никто их не мог тронуть, даже домоуправ или милиция. Иногда они зазывали проходивших мимо женщин – посидеть с ними, предлагали угощение. Те шли с гордым видом, как бы не замечая, и тогда мужчины беззлобно смеялись им вслед. А бывало, что женщины подходили и впрямь угощались. Этих они шумно одобряли, но потом провожали ехидными взглядами.

Ольга знала некоторых постоянных сидельцев по имени.

– Здрасьте, дядя Миша, – поздоровалась она с одним из таких знакомцев.

– Фью, запомнила старика! – обрадовался дядя Миша. – Что ты смурная, красавица? Кавалер обидел?

– Сильно я позволю кавалеру себя обижать, – гордым голосом ответила Ольга и зашагала прочь.

Вслед ей летели смешки и шумные голоса, но она не поворачивалась. И только оставшись наедине с собой, в следующем дворе, где были голые стены до самых небес и ни одной лавочки, Ольга расплакалась. Ну чего же ей в Алеше не хватает? Чего?