Фартовый человек - [53]

Она подбоченилась, вздернула подбородок, приняла вдруг горделивую позу.

– Неужели вы полагаете, Бореев, будто я, актриса императорского театра, согласилась бы иметь дело с таким, как вы, – простите, энтузиастом и недоучкой, – если бы не разделяла ваших воззрений? А я их разделяю, между прочим, целиком и полностью! Я больше, чем вы можете думать, пострадала от скуки и требований абсолютной натуральности сценического действия. Мне ненавистно это!.. Видели бы вы, например, господина Лярского-второго, когда он играл подагрического старика в пьесе «Утерянное наследство»! – Она покачала головой. – Вообразите, появлялся на сцене сгорбленный, с невыносимой жидкой бородкой, которую он перед выходом для вящего правдоподобия еще и обмакивал в суп или что-нибудь липкое, и начинал расхаживать вот эдак, – Татьяна Германовна сделала несколько мелких, шаркающих шажков, – трясти бородой и мычать бессвязно. Реплик у него было немного, но если уж в спектакле задействован господин Лярский-второй, будьте благонадежны: задержит время на полчаса самое малое. Господи, да он на сцене даже сморкался! И публика аплодировала, потому что ее так научили – что это правильно. А я была тогда молодая, – она повела плечами, – и симпатичная. И все думала: неужели искусство только про старых да некрасивых! Должно быть, так надо, чтобы смотреть на старых и некрасивых. От этой мысли мне плакать хотелось.

– Революция освободила искусство, Татьяна Германовна, – сказал Бореев. – И мне нужна «живая картина», которая не вызывала бы в памяти ни дриад, ни сильфид, ни миленьких утренников на детском празднике у Матильды Кшесинской.

Татьяна Германовна всплеснула руками:

– Да я ведь об этом и толкую! Голубчик Бореев, – при этом обращении Бореев болезненно поморщился, – вы подумайте только: кто наш зритель? Наш зритель – новый человек. Новый для искусства, для театра. Неужто захочется ему видеть на сцене все то, что он и без того каждый день видит на улице? Вы сами говорите – постановка романтическая в самом высоком понятии романтизма. Наш зритель никогда не видывал дриад и уж тем более не бывал на детских праздниках Матильды Кшесинской.

– Татьяна Германовна, – двигая артистическими морщинами на лбу, проговорил Бореев, – отчего у меня возникает стойкое чувство, будто вы исключительно ловко морочите мне голову?

– Потому что я актриса, а вы простой революционный гений, – лукаво улыбнулась Татьяна Германовна. – Я своим ремеслом владею лучше, чем вы своим. Это все опыт, милый мальчик.

Бореев побледнел.

– Не забывайтесь… «Милые мальчики» остались в вашем буржуазном прошлом.

– Голубчик Бореев, мое прошлое вовсе не буржуазное… Я дочь фабричного рабочего, потомка крепостных графа Шереметева. Отсюда и наша тяга к театру.

Ольга почти ничего не понимала из этого диалога. Знала только, что у нее начинает невыносимо болеть спина и возникает соблазн опустить руки, трагически заломленные над головой. А тут еще Бореев подошел и подтолкнул носком сапога кокетливо отставленную Ольгину босую ножку.

– Все равно дриада, а это практически разврат, – буркнул он.

Ольга от толчка потеряла равновесие и чуть не упала. Хорошо, ее подхватил Алеша, который в полуугрожающей-полуиспуганной позе, согласно авторскому замыслу, застыл поблизости.

– Да вы что! – сказал Алеша Борееву. – Не толкайтесь, это же девушка, а не чушка вам какая-нибудь.

– Это актриса, – ответил Бореев. – Материал, из которого я леплю мои идеи.

Алеша покачал головой:

– Не царское время, товарищ Бореев, чтобы видеть в актрисе – вещь.

– Точно! – воскликнула Татьяна Германовна. – Браво! Долой тирана!

Бореев засмеялся и махнул рукой.

– Ладно, начнем сначала. Оля, встань сюда. Ногу все-таки не оттопыривай. Давай руку, я тебя поставлю.

От душевного обращения «Оля», в устах Бореева вообще-то почти немыслимого, Ольга сразу растаяла и все простила. Она взяла Бореева за сухую, как ветка, руку и позволила ему поставить себя в новую позу.

Бореев отошел и взглядом художника оглядел «живую картину».

– Так вроде бы хорошо, – сказал он наконец.

После репетиции Татьяна Германовна водрузила посреди залы самовар. Бореев никогда не оставался на чаепитие – небожители не снисходят до того, чтобы вкушать пищу на глазах у простых смертных. С Бореевым обычно покидали клуб и двое-трое фаворитов. Прочие, подкрепившись чаем, учились у Татьяны Германовны фальшивому смеху, фальшивому плачу, а под самый конец – танцам. Татьяна Германовна с одинаковой легкостью танцевала и за кавалера, и за даму.

Плакать понарошку у Ольги не выходило, смеяться она кое-как научилась, зато танцевать у нее получалось замечательно. «Чем больше расстояние между кавалером и дамой, – сказала как-то раз Татьяна Германовна, – тем сильнее между ними притяжение. Помните об этом, когда хотите выразить сильную страсть или просто желаете привлечь внимание партнера, и никогда не прижимайтесь».

Эти субботние вечера после репетиций в студии Ольга любила больше всего. Она возвращалась домой уже за полночь, опираясь на Алешину руку. Обычно Ольга болтала, пересказывая разные эпизоды из фабричной жизни или обсуждая с Алешей совершенно неинтересную тому личную жизнь Маруси Гринберг. Когда Ольга заговаривала о Марусе, Алеша просто переставал вникать в смысл слов и слушал только Ольгин голос. Он наслаждался этим голосом, его интонациями, неожиданными смешками или внезапной певучей печалью.