Фартовый человек - [14]

– Это новая политика, брат, – сказал Белов проникновенно. – Нужно приспосабливаться.

Непонятно было, всерьез он говорит или насмехается.

– А ты сам-то надеешься выйти? – спросил вдруг Ленька. – Или тебя окончательно упекли, до высшей меры социальной защиты?

– Я-то? – Белов пожал плечами. Казалось, Ленькин вопрос его позабавил. – Меня, братишка, ни одна тюрьма не держит. Ни при царе, ни при товарищах.

– Почему? – спросил Ленька.

Белов был спокоен и серьезен, даже глазами не улыбался, и Леньке стало интересно – что он ответит.

Белов поцарапал ногтем карман, наскреб немного табака, потом вытащил из другого кармана обрывок газеты и занялся тщательными алхимическими приготовлениями самокрутки.

– Потому что у меня такой фарт, – вымолвил Белов наконец. – Понимаешь? Я что угодно могу делать. И со мной что угодно делать могут. Но из тюрьмы, даже если попался, я всегда ухожу. А попадался я, брат, всего раза два за всю жизнь.

Ленька заинтересовался:

– И откуда у тебя такой фарт?

– А ты любознательный, да? – Белов искоса метнул на него дружеский взгляд. – Не любопытный, а любознательный. Так… Лишнего тебе не надо, но необходимое – вынь да положь. Очень подходяще для рабочей школы по обучению пролетариата грамотности. – Он заклеил самокрутку языком и положил на середину ладони.

Один из игроков вдруг оторвался от своего занятия и темно, неподвижно, как зверь, уставился на Белова с Ленькой, но Белов спокойным кивком приказал ему отвернуться и продолжать мусолить карты.

– Тебе сколько лет? – спросил Белов у Леньки.

– Двадцать первый, – ответил Ленька.

– А мне – сороковой, – проговорил Белов. – Самый роковой возраст. Потом, если судьба на воле сведет, расскажу тебе всю мою жизнь в подробностях.

Больше Ленька к Белову с разговорами не приставал.

Пантелеева действительно скоро выпустили. Явились два красноармейца и с ними хмурый молодой товарищ с надутыми, как у целлулоидного младенчика, щеками. Молодой товарищ посмотрел в бумаги, стоя в дверях, потом уставился на одного из арестованных, прыщавого подростка, обхватившего себя за плечи непомерно длинными руками.

– Пантелеев Леонид, – произнес молодой товарищ.

Ленька поднялся и подошел к нему.

Пухлощекий рассеянно оглядел Леньку.

– Ты, что ли, Пантелеев? – переспросил он с таким видом, будто не верил в это. – На выход.

Ленька вышел вслед за ним, не обернувшись ни на Белова, ни вообще на камеру. За проведенную здесь неделю Ленька во многом обновил свои взгляды.

Отпустили Пантелеева вовсе не потому, что его действия в отношении буржуя Красовского были признаны верными, а потому, что не было доказано наличие состава преступления. Никакой корысти в том, что Ленька совершил, не усмотрели; но на этом и закончилось. Особым сформулированным и документально записанным оправданием дело не завершилось. Оно просто как бы растворилось за малостью и незначительностью.

После освобождения Пантелеева заодно уволили и из Чека – поскольку происходило повсеместное «сокращение штатов». Новой работы, однако, ему не предлагали и учиться не направляли, хотя еще летом обнадеживающие разговоры на такую тему велись.

Ленька проглотил обиду, зачем-то зарегистрировался на бирже труда и временно отправился жить на квартиру к своей матери, которая обитала на Екатерининском канале вместе с Ленькиными сестрами, Верой и Клашей, недалеко от Сенной, в хорошем доме, где на парадной лестнице даже еще остались два фикуса в кадках.

Глава пятая

Троюродный брат Фима Гольдзингер обещал устроить Рахиль в Петрограде на бумагопрядильне, где он сам работал мастером и имел большое влияние. Рахиль сошла с поезда пошатываясь. Мостовая уходила у нее из-под ног. В одной руке Рахиль держала узел – перетянутый бечевой чехол от матраца, в котором находились подушка, несколько платьев и теплые чулки; в другой – письмо троюродного брата Фимы. Фима писал тонким пером с росчерками, как и Дора; Рахиль этому искусству не обучалась, потому что в пору ее возрастания уже наступили тяжелые времена.

Кругом сновали люди, и Рахили вдруг показалось, что сейчас ее затолкают еще в какой-нибудь вагон и увезут в другое место, где она совершенно потеряется. Она поскорее отошла подальше от платформы.

Фима в письме говорил, что надо взять извозчика и ехать на Лиговку, дом сорок шесть, где общежитие. Там спросить Агафью Лукиничну, сказать, что от Фимы, и она устроит комнату.

Спотыкаясь, Рахиль выбралась с вокзала. Вокзал был весь как дворец, с росписями и чугунными завитками. Улица вокруг шумела и двигалась, непрерывно изменяясь, как будто Рахиль все еще ехала в поезде и смотрела в окно.

Она медленно прижала к груди узел с подушкой и вещами и уставилась широко раскрытыми глазами в густонаселенное, одушевленное пространство. Дети с голодными взорами и нищие с безразличными бельмами, деловито вихляющие дамочки в красивых пальто текли мимо; потом, грохоча, точно рассыпая по картону горох, протопало несколько солдат, хмурых и озабоченных. Когда солдаты ушли, Рахиль увидела лошадь.

– Дядечка! – взмолилась она извозчику.

Извозчик, недосягаемо высокий, чмокнул в пустоту губами.

– Куда едем, барышня? – осведомился он после паузы и с таким видом, словно обращается неведомо к кому.