Фарос и Фариллон - [3]

- Что за остров такой?

- Фараонов, - ответил старик.

- Фарос?

- Да, фараонов, парути.

(«Парути» - другое название царя египтян, встречается в иероглифах).

- Протея?

- Да.

И как только Менелай все перепутал, ветер переменился, он вернулся в Грецию, где рассказал про остров под названием Фарос, властителя которого звали Протеем и пляжи на котором были до отказа заполнены нимфами. С этим превратным толкованием остров и вошел в нашу географию.

Одна из оконечностей Фароса имела форму молотка, и задолго до того, как там высадился Менелай, какая-то неведомая держава - не то критяне, не то жители Атлантиды - устроили гавань на его западной оконечности. Перед светлокудрым царем, как и перед нами, сооружения эти могли предстать лишь в виде охряных пятен и линий под вечным танцем волн, ибо остров всегда уходил под воду, и к причалам, молам и двойным волнорезам этого доисторического порта может сейчас прикоснуться только ныряльщик. Их существование было уже забыто, когда солнце истории поднялось - чтобы никогда уже не закатиться - над другой его оконечностью, восточной. Сюда прибыл Александр Великий. Этот эллинофил предложил построить на Фаросе греческий город. Но островной хребет оказался для его амбиций слишком узкой площадкой, и новый город, Александрию, построили в итоге на противоположном берегу. Фарос, привязанный к Александрии длинной дамбой, стал частью замысла более грандиозного, и еще раз Александр вспомнил о нем лишь однажды: вместе с другими местами святости и услады остров пришел ему на ум после смерти Гефестиона, и в память о своем друге он приказал возвести там святилище - чтобы и там аукнулось горе, сотрясшее Экбатану и Вавилон[4].

Тем временем евреи были настороже. Им тоже нравились места услады. При всей глубокой преданности Иегове, они всегда почитали за долг при первой же возможности покинуть Его город, и как только Александрия начала расти и шириться, они заполонили ее рынки своим вежливым гомоном. Здесь они нашли себе столько занятий, что в Иерусалим решили не возвращаться, и встретили столько греков, что разучились говорить на иврите. Делом их стали спекуляции - теологические и торговые, они давали в долг царю Птолемею Второму[5], отчего тот проникся (сообщают они нам) таким восторгом по отношению к их религии, что приказал им перевести для их же пользы свое Писание. Он сам выбрал переводчиков и отвел им для трудов остров Фарос, где было не так шумно, как на материке. Там он рассадил семьдесят раввинов по семидесяти кельям, откуда они поразительно быстро вышли с семьюдесятью идентичными переводами Библии. Совпадало абсолютно все. Даже там, где они ошиблись, они ошиблись семьдесят раз, и греческая литература наконец-то обогатилась Боговдохновенной книгой. Это последующие поколения, сунувшись в иеговическую ученость, заключили, что Септуа-гинта создавалась в течение долгого времени, и что перевод был завершен не раньше 100 г. н. э. Евреи Александрии подобных сомнений не знали. Каждый год в память о чуде они устраивали на Фаросе праздник и строили маленькие хижины вдоль пляжей, у которых Елена содрогалась некогда при виде тюленей. Остров стал вторым Синаем, и сотрясшие его скромные раскаты привели в волнение философский мир[6]. Перевод, пусть даже и боговдохновенный, никогда не устрашит так, как оригинал; а неизвестный автор «Книги Премудрости Соломона»[7] показывает в своих сладостных, хоть и сомнительной подлинности, стихах, что и оригиналу вовсе не обязательно быть тревожным, если этот оригинал сочинили в Александрии:

Будем же наслаждаться настоящими благами и спешить пользоваться миром, как юностью;

преисполнимся дорогим вином и благовониями, и да не пройдет мимо нас весенний цвет жизни;

увенчаемся цветами роз прежде, нежели они увяли;

никто из нас не лишай себя участия в нашем наслаждении; везде оставим следы веселья, ибо это наша доля и наш жребий[8].

Правда, собравшись с мыслями, автор напоминает дальше, что вышеприведенные замечания были не элегией об Александре и Гефестионе, а приговором безбожникам, и потому читаться должны были саркастически:

Так они умствовали, и ошиблись; ибо злоба их ослепила их,

и они не познали тайн Божиих, не ожидали воздаяния за святость и не считали достойными награды душ непорочных.

Бог создал человека для нетления и соделал его образом вечного бытия Своего[9].

Но поздно. Слишком поздно для национальных и религиозных усилий любого рода. Хоть Фаросу и не суждено было стать греческим, еврейским он тоже не стал. Им завладела сила менее пристрастная. На пятьсот футов над всеми святилищами и кельями уже вознесла свой престол Наука.

II

Маяк был необходим. Побережье Египта в западной своей части одновременно плоское и скалистое, и кораблям нужен был, с одной стороны, ориентир, чтобы понять, где находится Александрия, а с другой - проводник сквозь рифы, закрывающие ее гавани. Само собой разумеется, стоять он должен был на Фаросе, потому что остров располагался прямо перед городом, причем на восточной его оконечности, потому что она закрывала более важную из двух гаваней - Царскую. Не ясно, правда, снизошло ли божественное безумие и на строителей, намеренно ли они окрыляли инженерию поэзией и собирались ли подарить миру еще одно чудо. Но как бы то ни было, им это удалось, и искусства объединились с наукой, чтобы превознести их общий триумф. Как Парфенон отождествляли с Афинами, как будут отождествлять с Римом собор Св. Петра, так в воображении современников Фарос стал Александрией, а Александрия - Фаросом. Никогда еще в истории архитектуры светское сооружение не удостаивалось такого почитания и не обретало собственную духовную жизнь. Оно указывало путь воображению - не только кораблям, - и когда его огонь уже угас, воспоминания о нем еще долго сияли в сознании людей. Быть может, он был просто очень большим; реконструкции приводят в уныние, и минарет, его нынешний наследник, тоже не блещет красотой. Нечто очень большое, с чем люди, в конце концов, свыклись - Статуя Свободы? Эйфелева башня? Вполне может быть, поэтические экстазы такой возможности не исключают.