Фараоны, Гитлер и колхозы - [12]

Если «азиатский» способ производства в целом экономически опирается на сочетание государственной барщины с государственным оброком, то на одной из ранних стадий этого способа производства происходит как бы исторический зигзаг — обозначается особая тупиковая ветвь развития, когда всецело доминирует именно государственная барщина. Эту ветвь я бы назвал древним «казарменным коммунизмом».

В его рамках максимально возможная часть «платежей» государству осуществляется в форме живого труда. Присваивается уже не овеществлённый в продукте труд, а сама личность производителя. Он уже не организатор собственного производства, его труд — под жёстким контролем надсмотрщика, всякая автономия личности уничтожена. Не может быть и речи о каких-то рудиментах собственности, а тем более об эволюции ею в сторону полной частной. Личное накопление невозможно — невозможен и товарообмен. Путь к рынку заблокирован намертво, поэтому вся система — это исторический тупик. Древний «казарменный коммунизм» — это грандиозные общественные работы, трудовые армии, тотальная регуляция всего и вся. жизнь по плану — короче говоря, полное подавление человеческой свободы. Поле Личной Автономии «ужимается» до размеров геометрической точки.

Взорвать пирамидальную структуру бюрократической деспотии изнутри практически невозможно — ни одна из них не погибла в результате народного восстания. Но в то же время эта жёстко фиксированная неподвижная структура необычайно хрупка — малейший толчок извне, и она рушится, как карточный домик. Можно сказать, что древний «казарменный коммунизм» — это предельная, наиболее «чистая» форма «азиатского» способа производства, связанная с доведённой до логического абсурда редистрибуцией живого труда. В своей же более широко распространённой разновидности «азиатский» способ производства — это своеобразная «вялотекущая форма казарменности», при которой основы государственного подавления личности и общества сохранены, но, дабы избежать «казарменного коллапса», государственная барщина в значительной степени заменена государственным натуральным оброком. Но ведь и мы совсем недавно, приняв «Закон о собственности», отпустили своих «оброчных холопов» — арендаторов, кооператоров и проч. «на заработки», причём принципами азиатских деспотов отнюдь не поступились: над отпущенным на оброк псевдособственником остался занесённым государственный кнут — в любой момент все может быть отобрано, конфисковано, раскулачено с целью исключить «отчуждение работника от средств производства и эксплуатацию человека человеком».

Да, мы построили «казарменный коммунизм», основные параметры которого аналогичны древнему «казарменному коммунизму». Но я не настолько глуп, чтобы настаивать на полном совпадении. К счастью, полного возврата к уже пройденным этапам развития быть не может и встречающиеся в истории «рецидивы архаики» не в состоянии, даже пролив реки крови, вырваться из общего контекста современной эпохи и осуществить стопроцентный реакционный откат. Так что современный «казарменный коммунизм» и «казарменный коммунизм» древний— не одно и то же. Но, с другой стороны, у нашего общества гораздо больше общего с древнеегипетским, нежели с современным западным. Образно говоря, мы заимствовали у фараонов несущую конструкцию древневосточного общества и, оставив неизменной, навесили на неё разные современные аксессуары в виде индустриальных средств производства, новейших способов манипуляции общественным сознанием и т. п.

Этот древний урод пролез в современность в результате тектонического сдвига гигантских социальных пластов, их катастрофического столкновения. Конец XIX — начало XX века: рыночные структуры мощно вторгаются в застойное болото патриархальщины и авторитаризма, беспощадно ломая традиционные структуры. И если в Англии, классической стране капитализма, генезис новых отношений происходил органично, постепенно, то их мгновенно-взрывное появление в России привело к последствиям катастрофическим: старая социальная структура сломана, колоссален по силе выброс деклассированных элементов, в состав которых входят обломки практически всех классов и слоёв традиционного общества. Но особенно много среди них разорившихся крестьян-общинников. Крестьянин, который, по выражению Г. И. Успенского, «все вытерпел — и татарщину, и неметчину», не смог устоять «под ударом рубля», и в результате развала пореформенной российской деревни появилась масса «сердитого нищенства». Но разваливались не только социальные структуры — нарастала и духовная энтропия. «Упадок нравов» единодушно отмечали писатели и идеологи всех без исключения политических направлений. Г. В. Плеханов пишет, что, когда рушатся «исстари установившиеся обычаи», бывший патриархальный селянин начинает «пошаливать». Пока он ещё «…не успел проникнуться новой моралью, он все-таки переживает нравственный перелом, выражающийся иногда в довольно некрасивом поведении. Здесь повторяется то, что переживает всякий общественный класс, всякое общество при переходе от узких патриархальных порядков к другим, более широким, но зато более сложным и более запутанным». Более резко высказывались представители правого лагеря: «Народ забыл Бога». И вряд ли стоит иронизировать по поводу этих высказываний — в них зафиксированы симптомы социальной болезни под названием «аномия». Это такое состояние общества, когда порушены моральные нормы (по-гречески «номос» — норма, закон; «а» — отрицательная частица, отсюда и сам термин), девальвированы этические ценности, короче говоря, сломан морально-этический «скелет» человеческого поведения.