Фараон Мернефта - [67]

— Оставь, батюшка, это напрасный труд, пойдем лучше в дом.

— Нет, — отвечал он, — я останусь здесь. Может быть, мне удастся спасти хоть часть нашего добра. Ты же ступай к матери и сестре и постарайся ободрить их.

Я пошел в комнаты, вид которых производил самое тягостное впечатление. На столах, креслах, коврах — всюду кишели черные тени алчных тварей, с остервенением грызших все подряд. Входя в комнату матери, я увидел комическую картину, заставившую меня покатиться со смеху. На табурете, поставленном на стол, сидел Хам, бледный и расстроенный, одной рукой придерживая на коленях кошку, а другой держа вилы, которыми он размахивал во все стороны и убивал неприятеля, дерзавшего нападать на его крепость. Напротив Хама был воздвигнут настоящий монумент из столов, кресел и кучи подушек, на самом верху восседали мать и Ильзирис с распухшими от слез глазами, прижимая к груди своей толстых котов.

— Наконец-то ты пришел, Нехо! — с гневом воскликнула мать. — Я удивляюсь, как ты можешь смеяться, когда твои близкие чуть не до смерти загрызены крысами.

Продолжая хохотать, я вспрыгнул на стол и, усевшись возле Хама, рассказал все происходившее во дворце.

— О, если только не найдут этого растения, — всхлипывая, сказала Ильзирис, — мы будем заживо съедены или умрем с голоду. Представь себе, Нехо, что все съестное не только пожирают крысы и мыши, но еще изгажено жабами и лягушками. Кринки с молоком наполнены ими, а фрукты в шкафах и корзинах перепачканы их слизью.

— Да, — заметил Хам, не переставая вертеть своим оружием, — эта война хуже войны с ливийцами. А такой свадьбы, как у прекрасной Смарагды, не бывало никогда.

— Ах, — вздохнула мать, — я надеялась хорошо повеселиться на этой свадьбе, и вместо того — какой конец. Туалеты наши испорчены, и, что меня больше всего огорчает, в этой суматохе я потеряла великолепный браслет со скарабеем из настоящего мафкатского камня (изумруда), который подарил мне Ментухотеп в день нашего брака.

Я старался утешить их, и таким образом проходили в разговорах эти тяжелые часы бедствия.

Ближе к утру я решился опять съездить во дворец и узнать, не вернулись ли туда мудрецы с утешительными известиями.

Я сел на коня и простился с отцом; тот, измученный, весь в поту, держался твердо и продолжал защищать наши хлебные запасы от прожорливых грызунов. Гнев и злость кипели в моей душе при мысли о страшных убытках, причиненных нам проклятым чародеем; но, проезжая мимо нескольких еврейских домов, я с удивлением увидел, что в них царствовало полное спокойствие. Вдруг дверь одного из этих домов отворилась, и из него вышли два старых еврея. Увидев меня, они быстро скользнули в переулок и скрылись, но в голове моей блеснула одна мысль.

Я соскочил с лошади и стал стучать кулаком и рукояткой меча в двери того еврейского дома. Сначала полное молчание было мне ответом, но когда доски затрещали под ударами моих сильных рук, дверь приотворилась, и из нее высунулась лысая голова старого еврея. Не дав ему возможности заговорить, я ударил его но голове рукояткой меча. Оглушенный, он повалился на землю как сноп, а я вошел в дом и очутился в узком темном коридоре, по которому быстро побежал вперед. В глубине его полуоткрытая дверь вела в довольно большую залу, оттуда выходил острый, но приятный запах. С первого взгляда я убедился, что ни одна крыса или лягушка не проникала туда. Посреди комнаты стояла жаровня с раскаленными угольями, на которые как раз в эту минуту молодая еврейка бросала горсть какой-то травы. Несколько корзин с этой травой стояли возле нее на полу. На галерее, выходившей во двор, виднелись еще другие жаровни, у которых также сидели женщины, занятые окуриванием.

— А, — воскликнул я, одним прыжком очутившись у жаровни, — вы защищаете себя от крыс, поганые твари?

Женщина и несколько мужчин, прибежавших со двора, хотели на меня броситься. Но я обнажил меч и, размахивая им во все стороны, закричал громовым голосом, что искрошу их всех в куски.

Трусы завыли от страха и попятились, а женщины разбежались. Тогда я захватил две корзины с травой и мешок с белым порошком и, выскочив на улицу, во весь дух поскакал домой с драгоценной добычей. Едва успев доехать, я громкими криками стал звать отца и, когда он прибежал, рассказал ему все, что видел у евреев.

Мигом принесли жаровню с горячими углями, отец бросил в нее горсть травы и немного порошка… Затаив дыхание, смотрели мы на клуб дыма, поднимающийся с жаровни, и — чудное дело — едва успел распространиться сильный ароматический запах, как крысы, мыши и жабы бросились бежать и с необычайной быстротой скрылись в свои неведомые норы. При виде этого даже не крик, а прямо рев восторга вырвался из груди каждого зрителя, люди полетели доставать жаровни и расставлять их повсюду.

Но я не стал дожидаться окончательного очищения нашего дома и, взяв с собой одну из корзин с травой и полмешка белого порошка, опять вскочил на коня и помчался во дворец. Там не произошло никакой перемены: мрачное отчаяние выражалось на всех лицах, а перед Мернефтой стояла депутация жрецов из города мертвых. В разодранных одеждах и с натертыми грязью лбами, они докладывали царю, что крысы наводнили склепы и мастерские бальзамировщиков и грызут мумии; весь город и храмы наполнены отчаянными воплями людей, которых охватывал ужас от одной мысли, что драгоценные останки их близких могут стать добычей нечистых животных.