Фарадей - [20]

«Это было примерно в 1823 году. Мой дядя обучался тогда выразительному чтению под руководством Смарта и очень много потратил энергии на то, чтобы научить также меня, семилетнюю девочку, читать с надлежащими ударениями. Я хорошо помню, как он терпеливо заставлял меня повторять одну и ту же фразу с разными интонациями до тех пор, пока не добивался желаемого результата. Затем он обычно возился и играл со мной, что мне нравилось гораздо больше выразительного чтения.

В 1826 году я переселилась к дяде, в Королевский институт. Я была слишком мала, чтобы оставаться одной, и когда тетка уходила из дому, она иногда отводила меня в лабораторию под наблюдение дяди, занятого приготовлениями к лекциям. Мне, конечно, приходилось сидеть со своим рукоделием тихо, как мышке, но он часто отрывался от занятий, ласково заговаривал или кивал мне, улыбался, а иногда бросал кусочек калия в воду для моей забавы.

Во всех моих детских горестях он был неизменным утешителем и всегда находил несколько минут, чтобы поболтать со мной, если я прокрадывалась в его комнату.

Как ласково и нежно уговаривал и успокаивал он меня, когда я плакала или возмущалась чем-либо. Он рассказывал тогда, что он сам чувствовал, когда был ребенком, и советовал мне подчиниться тому, против чего я восставала.

Помню он говорил, что считает очень хорошим и полезным правилом прислушиваться ко всем замечаниям спокойно, даже если с ними не согласен.

Если у меня бывал трудный урок, то одно-два его слова обычно устраняли все мои затруднения. И, часто, скучная арифметическая задача превращалась в удовольствие, когда он брался об'яснять ее.

Я живо помню месяц, проведенный мною в Уолмере с теткой и дядей. Как я радовалась, когда мне разрешили ехать с ним. Мы с дядей сидели на верху почтовой кареты, на его любимом месте, позади кучера. Когда мы под'ехали к «Холму Стрелка», он так и сыпал шутками по поводу Фальстафа и чопорных людей[6]. Ни одно зрелище, ни один, обращающий на себя внимание, звук не ускользал от его быстрого взгляда и слуха. В Уолмере у нас был коттэдж в поле. Дядя был в восторге, потому что одно окно приходилось как раз против вишни с гнездом черного дрозда на ней. Он по нескольку раз в день ходил смотреть, как дрозды-родители кормят птенцов. Я помню также, что его очень забавляло, как у наших дверей только что остриженные ягнята тщетно пытались найти своих собственных матерей, овцы же, не узнавая остриженных ягнят, не подавали им обычного знака.

В те дни я очень любила смотреть на восход солнца. Дядя всегда просил звать и его, когда я просыпалась. Как только заря разгоралась над заливом Pegwell Bay, я тихонько спускалась вниз и стучала в его дверь; он вставал, и я получала громадное удовольствие, наслаждаясь этим великолепным зрелищем вместе с ним. Восхитительно также бывало любоваться вместе с ним заходом солнца. Я хорошо помню, как однажды мы стояли на холме, покрытом полевыми цветами, и смотрели, как угасал день. Спустились сумерки, донесся звук колокола из Upper Deal. А он все стоял и смотрел, пока совсем не стемнело. В такие минуты он любил, чтобы мы декламировали стихи, отвечавшие его настроению. Он носил в кармане «Ботанику» Гальпина и часто, когда мы отдыхали в полях, заставлял меня рассматривать всякий незнакомый цветок.

Однажды вечером поднялся густой белый туман и скрыл все от наших глаз. Часов в десять дядя позвал меня к себе в комнату смотреть привидение. Мы стояли у окна, он поставил свечку позади, и тогда появились две гигатские тени — передразнивавшие каждое наше движение…

Так как дядя приезжал в Уолмер отдыхать, то в мои обязанности младшего члена семьи входило всячески отвлекать его от книг. Иногда мне разрешалось пойти почитать с ним, и дедушка, живший с нами, обычно говорил: «Что это за странные уроки чтения там, наверху? Хи-хи да ха-ха слышится чаще, чем что-либо другое».

«Дядя превосходно читал вслух. Иногда он читал нам пьесы Шекспира или романы Вальтер-Скотта. Но больше всего я любила слушать, как он читал Чайльд-Гарольда[7].

Дядя очень любил Байрона и восхищался Кольриджевым «Гимном Монблану». Когда он читал и его что-либо трогало в книге, а это случалось нередко, то это чувствовалось не только по голосу, — слезы навертывались у него на глазах.

Он терпеть не мог отговорок, увиливаний и болтовни. Однажды я рассказала ему о профессоре, пользовавшемся хорошей репутацией, которого застали изымавшим какую-то рукопись из библиотеки. Дядя сразу сказал: «Что значит — изымавшего»? Тебе следовало бы сказать «кравшего». Употребляй, дорогая, точные выражения».

«Он предоставлял мне во всем свободу выбора и терпеть не мог нерешительности. И мне приходилось не только решать, но решать быстро. Он считал, что в мелочах быстрота решения чрезвычайно важна и что решение плохое лучше, чем никакое.

Когда дядя покидал кабинет и переходил в гостиную, он принимал живейшее участие во всех пустяках, о которых там говорили. Сидя у камина, мы часто играли с ним в какую-нибудь детскую игру, причем он обычно бывал самым ловким игроком. Он также принимал участие в шарадах, и я хорошо помню, как он однажды оделся разбойником и выглядел весьма свирепо. В другой раз он нарядился «ученой свиньей».