Фантастика 1973, 1974 - [12]

А немного поодаль по вольной бурливой воде плыли на север казацкие струги, под белыми парусами в манящую неизвестность. Казаки гребли, пели песни и одобрительно усмехались, глядя туда, где в ночи вдруг вспыхнуло невиданное доселе сияние.

И уже совсем в другом месте геологи XX века, усталые, но довольные после удачной разведки, ели ложками кашу и смотрели на странный свет, разлитый над горизонтом.

А по чистому небу полуночи проносились диковинные летательные аппараты, и прекрасные дети грядущего невесомыми мотыльками стремились к призрачному сиянию, исходившему от работающей Станции.

И так было всюду, на всей территории необъятного края. Станция заработала, и концентрированный поток энергии изменил свойства пространства, сломал время, соединил будущее и прошлое. И люди этой земли - нефтяники и лесорубы, сплавщики и золотоискатели, водители поездов и автомобилей, землепроходцы, охотники, звероводы, строители, красноармейцы я пограничники, ученые и колхозники - со всех сторон и из всех эпох одобрительно смотрели на дело рук своих потомков, предков и современников.

А потом все померкло, растаяло, растворилось, Егоров снова лежал на земле, рядом стоял на коленях Бутов, их окружали ночь и тайга, а издалека несся многоголосый ликующий крик.

Егоров лежал под прохладным куполом неба и улыбался, вдыхая лучший воздух Земли.

ВЛАДИМИР ЩЕРБАКОВ Река мне сказала.

Вот и река. С матово-зеленого закатного неба в ее темное зеркало уже упала первая звезда. Я сразу узнаю заводь, где мы купались в июне, где сейчас пахнет мятой, а тростник дремлет от безветрия. В нескольких сотнях метров от воды - минные поля, блиндажи, пулеметы, окопы. И на чужом, и на нашем берегу. Фронт недвижим; он застыл. Граница проходит здесь, по Ловати - и не первый уж месяц. Пока я был в госпитале, ничто не изменилось. За моей спиной, в реденьком полупрозрачном леске скорее угадывается, чем слышится негромкая песня. Там мои товарищи.

Только Наденьки нет: она теперь в отдельном стрелковом батальоне, который держит оборону километрах в двадцати к северу от нас.

С ней успел я узнать, как тепло воздуха в часы звезд пряталось в древесные стволы. И почему ни зорями чистыми, ни светлыми яркими днями не куковала кукушка (в июне она “ячменным колоском подавилась”), и что говорили сердцу простые цветы - ландыши, васильки, цветы ржи. Дважды опускались и сходили росы над желто-синими берегами Ловати-реки, дважды гладь ее расплескалась под нашими ладонями голубыми брызгами звезд.

Дважды на плечи к нам слетало золотистое утро. Не было третьего утра, третьей ночи, видно, много уж и так дано было тишины и покоя под дулами немецких пулеметов.

Далекий июнь. Две ночи. Память не сольет их воедино.

…Я вхожу в воду бесшумно и быстро. Наденька уже в реке: темное крыло волос прикрыло ее плечи, зыбкая волна блеснула под щекой. Мы ныряем с открытыми глазами - и звезды дрожат, как над костром; пряди их лучей не так-то просто собрать в прямолинейные пучки. Нет в помине кузнечиков, кликавших свет в легкой мерцающей полутьме надводного мира. На дне звенит песок (интересно, слышно ли в воде стрельбу?).

Ласков, упруг серебряный ток чистых струй от наших рук. Кто вынырнет последним? Лунно-белая струя сбегает с моих плеч. Наденьке я проигрываю целую минуту. Не так уж много, казалось бы, но если учесть, что среди моих сверстников во всем Осташкове не было равных мне в этом виде состязаний…

Впрочем, Наденька девушка необычная. Она снайпер, окончила специальную школу. Но дело даже не в этом, потому что во вторую ночь…

– …смотри на берег! Видишь? Может быть, ты думаешь, что это от ветра?

Ничего особенного я не замечаю.

Берег как берег. Ветра нет совсем.

– Смотри внимательно. Еще раз. - Наденька поправляет волосы быстрыми неуловимыми движениями.

Ее руки всплеснулись над глянцем воды, волосы сбросили капли, улеглись за спиной.

– Да ты за берегом наблюдай, за тростником! - говорит Наденька.

И тогда я наконец вижу: тростник качается, шелестит. Воздух неподвижен; трава повторяет движение ее рук, волос.

– Еще? - спрашивает она.

Я киваю.

Только что тростник был недвижен, но стоило ей прикоснуться к волосам - по воде разбежались блики из-под проснувшихся полутеней.

Она опускает руки - медленно, устало… Тростник успокаивается, шелест тает.

– Как же это у тебя получается?

Наденька в ответ улыбается. А может быть, просто внимательно смотрит на меня. У нее очень большие темные глаза, но где-то в их глубине живет и живет улыбка, прозрачная веселость.

– Это шутка, - говорит она. - Хочешь что-нибудь посерьезнее?… Я разбужу сейчас птицу.

Дрогнули ее губы, чуть-чуть, почти незаметно, точно слово должно было слететь с них, да так и не слетело, застыло, невысказанное, волшебное.

Сошлись брови, глаза стали продолговатыми, внимательными, но я в них светилось то же желание, что не успело с губ слететь, обернувшись словом. Миг один, звезда дрогнуть не успела, а из-под двух сонных берез вырвалась птица, пулей пронзив ракитник в низком шальном полете,

– Вот и птица, - говорит Наденька, - только не спрашивай, как это у меня получается. Словами разве передашь?… О живом нужно уметь думать не так, как обо всем остальном, понимаешь?