Фантастика 1968 - [28]

И тогда Галактионыч сказал, что по-настоящему хорошая книга (он дважды повторил это слово «по-настоящему») может даже лечить людей вместо лекарств. Если ты заболел, иди не к врачу, а в библиотеку.

— Что у тебя болит? — спросит библиотекарь, выслушает твои жалобы. — Ах, вот в чем дело?!

И снимет с полки «Трех мушкетеров».

— А у тебя? — и протянет кому-то томик Жюля Верна.

А третьему даст «Дон-Кихота», а кому-то — Пушкина или (но это уже кто постарше) Есенина, а еще кому-то пропишет «Робинзона Крузо»…

Я не знаю, что случилось с нашим шестым «А» после всего, о чем я рассказал, но что-то, наверное, случилось. И тогда я вспомнил слова нашего учителя — захотел сам написать для ребят книгу, Но какую именно? И вдруг понял, что надо мне написать о них же самих — об Установке Радости, как мы ее изобрели и мечтали о том, чтобы на Земле всегда было всем весело и хорошо, но больше всего все-таки о самих нас. Ведь совсем не Установка Радости и то, как она работала, главное во всем, что случилось. Мало ли что мы еще изобретем, откроем, напишем в свое время! Главное — это все-таки мы сами, и то, что мы поняли за это время, и то, какими мы стали. И пусть они, наши академики, прочитав мои записи, посмотрят на самих себя со стороны. Если это им в чем-то поможет — значит книгу я снял для них с полки верно.

А может, и не только для них одних.

…Толик Сергеев склонился над доказательством, затылок у него каменный. Труба придумывает какието новые приключения своим героям. Леха задумчиво смотрит в окно. Маленькие люди XXI века…

11

Дверь, на которой висела табличка «Академия Наук», недавно заново полимеризовали — раньше дверь была зеленой, а теперь стала голубой. И надпись, процарапанная ножом, исчезла, дверь засверкала чистотой. Алеша стал старше, и теперь он долго колебался, ходил задумчивый и сам не свой. Но потом решился все-таки: поставил меня в конце коридора, вырезал «Биссектрису» заново — ровными, аккуратными буквами.

РАССКАЗЫ

ДМИТРИЙ БИЛЕНКИН Чара

На Марсе для человека нет запахов. Может быть, ветер Марса горек и щемящ, травы пахнут нежным солнцем и после гроз там дышится необыкновенно. Этого мы не знаем и скорей всего никогда не узнаем. Для нас везде и всюду Марс пахнет резиной и металлом, процеженным воздухом заплечных баллонов.

Вот как сейчас.

Я бреду дном узкой каменистой ложбины, в руке у меня геологический молоток. Синеватые в отливе пластинки сланца хрустят под ногами. Звук как будто приглушен ватой. Первые дни хотелось трясти головой, чтобы из ушей выскочила несуществующая пробка. Теперь я свыкся. Солнце палит нещадно, по откосам курится зной, но внимание мое занято другим.

Впереди меня идет Таня. Ее тень танцует на искрошенных глыбах, на поблескивающих слюдой осколках сланца — так легки и непринужденны движения девушки. Глядя на нее, я слепну от нежности.

У поворота она останавливается, машет мне. Я подхожу.

— Дайка.

Ее палец указывает на ровную жилу серого камня, косо секущую напластования сланцев.

— Сиенитовая дайка, — соглашаюсь я.

Она кивает. Ее плечо рядом с моим.

Словно поглощенный делом, я смотрю на дайку, но украдкой весь в боковом зрении — вижу я не изломы камня, а бисеринки пота над ее бровью, оспинную метку на смуглом плече, успокаивающееся дыхание груди. Даже тупое рыльце маски не портит Таню. Мне немножко совестно рассматривать ее вот так, что-то есть в этом воровское. И стыдно, что я забываю о своем долге исследователя.

Кое-как я заставляю себя сосредоточиться на дайке. Я отбиваю образцы, замеряю угол падения жилы, определяю минеральный состав, диктую записи в наручный магнитофон. Таня помогает мне, все это делается быстро, профессионально, но свободы мне нет. Мгновения, когда я передаю Тане образцы и наши пальцы соприкасаются, почти невыносимы. Нельзя сжать ее пальцы, но и убежать от них тоже нельзя и надо, чтобы голос не дрогнул и чтобы мои пальцы, касаясь, ничего не сказали ее пальцам, а хочется, чтобы они сказали ей все. Ответственность за общее дело стоит между нами, как стеклянная стена. И еще мне кажется, что это противоестественно — здесь, в настороженном молчании Марса думать о девушке, о своей любви к ней.

А ей? В поведении Тани нет и намека на то, что она догадывается о моем чувстве. Она непосредственна, бесхитростна, и я не могу понять, действительно ли она ничего не замечает или замечает все, но скрывает из ей одной ведомых побуждений. Это тоже как стена. Раз она так хочет — значит ей так лучше, и неосторожное движение может огорчить ее. А огорчить ее я боюсь не меньше, чем узнать о ее равнодушии ко мне.

Описание дайки закончено. Мы движемся дальше. Теперь я иду впереди. Так легче, но ненамного. Теперь она глядит мне в затылок, и я все время хочу обернуться.

Склоны становятся положе, понемногу наши головы начинают возвышаться над бровкой, и нас со всех сторон обступает каменистая равнина. Она черна от лавовых полей, стелющихся к горизонту, и редкие жилы кварца на ней как брызги исполинской малярной кисти. Плиты лав дышат сухим жаром. Сланцы кончились, под ногами песок, он вьется извилистой лентой в неглубоком русле. Русле пересохшего ручья, сказал бы я на Земле, но здесь ручьи сказочная редкость. Вообще следовало бы поразмыслить, откуда взялась ложбина, которой мы шли. Попросту я обязан это сделать. Я и пытаюсь.