Фантастика 1965. Выпуск 1 - [29]

Весь недолгий обратный путь Генри спал, хотя и во сне закипала боль. И все же ветер высвистывал победный марш.

Он среди друзей! Их улыбки не куплены, участие не поддельно.

Теперь Генри несут на корабль. Белоснежные простыни холодят, как льдинки. Он вытягивает безмерно утомленное тело так, что хрустят кости, и не может проснуться. Снова все во сне, но отчетлива радость. Пусть расступаются айсберги — он плывет к Моди и мальчику!

Меркнет свет в белой каюте, и Генри неожиданно просыпается. За тонкой переборкой шелестят голоса. Шелестят о нем, о повторении эксперимента, прерванного на середине.

Лжецы! Трусы! Он мог поверить… Не друзья, а бездушные лицемеры вырвали его из ледяной трещины. Опять стерильная тюрьма клиники, только плавучая… Кружится голова, сокрушающие спазмы скручивают тело. Безумная тревога разливается в воздухе. Он уже испытал такое во время магнитной бури. Бесплотные линии магнитного поля впиваются в мозг. С каждым новым облаком заряженных частиц, летящих от солнца, замирает и падает сердце. Бедная черепаха Чо-ка, подарившая ему живой компас, неужели и она так страдала? Тревога растет, становится осязаемой. Тепловым сверхчутьем он ощущает приближение громадной ледяной горы. Сквозь плотный туман инфракрасные лучи доносят о надвигающемся айсберге. Странно, он чувствует глыбу льда не холодной, но раскаленной. Пышущая жаром, она уже нависает над кораблем. Почему не бьют тревогу? Ах да, магнитная буря! Локаторы захлебнулись в каше силовых линий. Пусть тонут лицемерные крысы. Он отправит их на дно! Он!..

Рассыпались миллиарды пронзительных огней. Ледяная пила разодрала тело. Генри лежал на дне пропасти. Буря и спасение, разочарование и радость — лишь предсмертные видения. Он лежал, вытянувшись во весь рост, в ледяной могиле, зажав в руке клочок черного лишайника. Пластмассовые губы улыбались.

Глан ОНАНЯН Цель

Будет встреча с братьями по разуму!

(Сердце беспокойное, замри!) —

Пусть рисуют их совсем по-разному

Мыслящие жители Земли.

Человек придет к межзвездной пристани

Метагалактических глубин,

На приборы взгляд направив пристальный,

Скажет он: “Я в мире не один!”

Поколений древними заветами

Люди освятили эту цель.

Мир тебе, далекий мир неведомый,

Разума чужого колыбель!

Юрий ИОФЕ Мальчишки

Близок день: в пустоту пространства,

Тяготение преоборов,

Уплывет межпланетный транспорт

На разведку других миров.

За космическим океаном

Выйдя на берег в первый раз,

Селенитам и марсианам

Кто-то глянет в глубины глаз.

И, убитый не скучным гриппом,

Не осколком земной войны,

Захлебнется предсмертным хрипом

На гранитных полях Луны…

Я слежу из окошка часто,

Как мальчишеский двор звенит.

Может статься, вон тот, глазастый,

Поведет звездолет в зенит.

Или этот, герой с рогаткой,

Командир голубиных стай,

Ошарашит простой разгадкой

Самых древних и темных тайн.

Потому, уходя со сцены,

Постепенно сходя на нет,

Я приветствую нашу смену,

Покорителей новых планет!

1957 г.

Юрий ИОФЕ Земное небо

Раскаленный небосвод высок.

Хоть бы тучка с носовой платок!

Но повсюду видится одно

Ярко-голубое полотно.

И не верится, что там, за ним,

Этим небом, близким и земным,

Черный холод вечности застыл

С мертвыми пылинками светил.

Почему стремится человек

От прохладных полноводных рек,

От привольных плодородных нив

В пустоту, простертую над ним?

Что в пространство увлекает нас?

Жар созвездий? Или мерзлый газ?

Или упоительный секрет

Бытия неведомых планет?

Даже если нам не повезет,

Пыль удушит, умертвит азот,

Сплющит тяжесть, сдавят холода…

Все равно отправимся туда!

1960 г.

НОВЫЕ ИМЕНА

Аркадий ЛЬВОВ Мой старший брат, которого не было

Мне было тогда двенадцать лет. Двенадцать с половиной.

Грязный мартовский лед, не лед даже, а просто слежавшийся, утоптанный снег только что сошел, и плиты черного вулканического туфа под моими ногами были чисты, как черные камни, обкатанные морем. Я не знал, как называются черные камни, обкатанные морем, но плиты под моими ногами были вулканической породы — это я знал точно. Это в Одессе все знают точно.

Оранжевое солнце, больше гигантского купола Успенского собора, смотрело мне прямо в глаза, и, когда я закрывал утомленные глаза, передо мною играли лиловые, пламенные и зеленые кольца. Кольца наплывали друг на друга, по раньше пли позже все они растворялись, уходя в черноту справа от меня. Я не могу объяснить, почему они уходили именно вправо, а не влево или вниз. Наверное, есть у них какой-то свой закон. Дворовый пес Бобка, этой весной вдруг ощенившийся сразу шестью щенками, стоял рядом, жмурясь на закатное оранжевое солнце. Я закрыл Бобке глаза поплотнее, чтобы он тоже увидел, как играют цветные кольца. Но Бобке не понравились цветные кольца: увернувшись, он слегка пощупал меня клыками.

— Нет, — сказал я, — ты сделаешь, как тебе велят.

— Нет, — сказал Бобка и, пощупав меня еще разок, только уже не слегка, побежал в дровяной погреб, к своим щенятам.

Это было обидно: значит, Бобке совсем не нравятся пламенные кольца.

Но почему? До этого случая наши вкусы всегда совпадали. Я говорю не обо всем, я говорю лишь о том, что мне никогда не надоедало, что я готов был делать всю жизнь без устали и что, по глубокому моему убеждению, было настоящей жизнью, потому что, когда тебя заставляют, это уже не жизнь.