Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - [3]

— Мадам Рубинчик известная дама в Житомире. Постарайся ей понравиться. Кто знает, вдруг она захочет взять тебя в прислуги. Или в горничные. Не говори, что тебе четырнадцать. Скажи — шестнадцать.

Мать прислонилась к стене, смотрит жалостливо, как она укладывает в дорожный сундучок вещи. Все шитое-перешитое, чулки провисли, башмаки со скошенными каблуками.

— Следи за собой. Чаще мойся. Особенно когда у тебя будут эти дела. — Мать поправляет платок на голове. — Сердце не на месте. Никогда так далеко тебя не отпускала.

— Мамэле, не волнуйтесь, все будет хорошо.

Она сдерживается, чтобы не запрыгать от радости. Завтра она будет в Житомире. Одна, вольная как птица! Будет жить у знатных людей, зарабатывать деньги.

— Дай мне пять целковых, Хаим, — обращается мать к отцу.

— Пять целковых? — делает тот удивленные глаза.

— Пять, Хаим. Ты плохо меня слышишь?

— Хорошо, как скажешь…

Отец уходит за занавеску, возится там какое-то время, появляется, протягивает матери хрустящие «билетики».

— Это на крайний случай, — отдает ей деньги мать. — Спрячь подальше. Не пригодятся, привезешь назад.

— Хорошо, мамэле…

Утром она первая на ногах, одета по-дорожному, в соломенной шляпке с лентами. Съела наспех на кухне оладышек, запила теплым молоком. Какое-то время они стоят вчетвером на крылечке, ждут.

— Едет, кажется.

Во двор в облаке пыли въезжает бричка-одноколка с балагулой Нехамьей на козлах.

— Наше вам почтенье, реб Ройтман! — прикладывает Нехамья палец к картузу. — Доброго здоровья, мадам Двора!

Нехамья не торопясь спускается вниз, подходит ближе.

— Кажется, уже на взводе, — говорит мать.

— Мадам Двора, — Нехамья старательно выговаривает слова. — У меня к вам приватный разговор.

— Ни-ни-ни, Нехамья! — отмахивается выразительно мать. — Никаких приватных разговоров! Мы обо всем договорились! Получите всю сумму, когда вернетесь.

— Побойтесь бога! Реб Ройтман, послушайте!..

— Извините! — Отец торопливо целует ее в щеку, сходит с крыльца. — Договаривайтесь с женой, я опаздываю в синагогу!..

— Вот так, милая барышня, — сетует Нехамья, когда они выезжают за ворота. — Честный балагула не может иметь от клиента хотя бы пять копеек аванса. Чтобы подкрепиться в дороге. Когда такое было, скажите, среди евреев?

Она его не слушает. Смотрит по сторонам, покачиваясь на скамеечке. Прощай, унылое местечко! Впереди необыкновенная жизнь, шумный город в огнях, модные магазины, новые знакомства.

— Фейга, шалом! — Выскакивает из мясной лавки Эльякима сын мясника, рыжий Шмуэль.

Первый приставала, пялится всякий раз при встречах, как баран. Приперся на прошлой Рош а шана в дом, принес подарок — якобы от родителей: расписной гребень и набор цветных лент. Попросил у отца разрешения вручить барышне Фейге. Отец с матерью долго после этого о чем-то говорили наедине…

— Куда собралась? — Шмуэль бежит рядом, держась за колесный щиток.

— В Житомир.

— Надолго?

— Не знаю. Может, навсегда.

Она глядит, смеясь, из-под козырька брички, как он застыл истуканом посреди дорожной колеи, как завеса пыли загораживает от нее базарную площадь с греющимися на солнышке козами, домишки под соломенными крышами, деревянные журавли колодцев, покосившиеся заборы, пустыри. Милый, привычный, скукоженный мирок штетла, с которым ей и грустно, и радостно расставаться.

— Н-но, милая! — погоняет тощую кобылку Нехамья.

Бричка поднимается на взгорок, вспугивает с края дороги стайку голубей.

— Н-но-оо! — Приподнимается на козлах Нехамья. Дергает раз и другой поводья — бричка стремительно катит вниз.

Она закрыла глаза, подпрыгивает на ухабах, ей весело и страшно.

«Лечу! — раскидывает широко руки. — Ле-е-чу-у-у!»

Деньги даром не даются. Права мамэле.

Вторую неделю она в доме мадам Рубинчик. Житомира не видела — с утра до вечера за швейным столом. Кройка, подрубка, подшивка, строчка на швейной машинке. Спина как каменная, ноют по ночам исколотые иглами пальцы.

Она — помощница Меланьи Тихоновны, самой дорогой в городе швеи. Наняты обе на полгода шить постельное и нижнее белье к свадьбе старшей дочери хозяйки. Простыни, покрывала, наволочки, пеньюары, панталончики — по двенадцать изделий каждого вида; все должно быть украшено кружевами, гладью, ришелье. Обернуться обязаны до конца октября, работы невпроворот, времени в обрез. Кушают на ходу, отдыхают в мастерской. Вокруг — на диванчике, спинках кресел, подоконнике — куски белоснежного полотна и муара, кружева, лоскуты аппликаций, бумажные выкройки, катушки разноцветных ниток.

Скупая на похвалу Меланья Тихоновна ею довольна.

— Умница, — берет у нее из рук очередную вещь, которую она обшила по краям плетеным кружевом. — Прошва ровненькая, нигде не сбилась. Кто рукодельничать учил?

— Мамуля.

— Добро, клади в стирку…

Заглядывает изредка поглядеть, как готовят приданое, невеста, полнотелая веснушчатая Бейла. Не стыдится заголяться в их присутствии, выставлять напоказ богатые телеса. Примеряет то пеньюар, то панталончики, крутится у зеркала, пыхтит.

— Срамота, — роняет негромко после ее ухода Меланья Тихоновна. Откусывает конец нитки, втыкает в ушко иголки новую. — А ведь приличные вроде люди.

Обед и ужин кухарка приносит им в комнату на втором этаже, превращенную в мастерскую. Еда — с хозяйского стола. Свекольник, мясной студень, разварная рыба — ум отъешь!