Фальшивые червонцы - [17]

Мессинг(круто остановился, лукаво подмигивает Карусю). Темна вода во облацех! Прекрасная штуковина эти догадки, не так ли, Петр Адамович? Главное, по-всякому можно крутить — и так и этак, и на любой манер, благо фантазия богатая...

Ланге. А враг тем временем действует.

Мессинг. Вот то-то и оно! Действует! Советы без коммунистов собирается учредить, «Народную стражу» формирует из отъявленных головорезов и палачей. Какой же сделаем вывод, дорогие товарищи?

Карусь. И нам надо действовать.

Мессинг. Золотые твои слова, товарищ Карусь! Именно действовать, и прежде всего накапливать факты. Догадки мало чего стоят без реальных подтверждений. В этом разрезе давайте и работать. Факты сами подскажут, гадать не придется. (Ланге и Карусь уходят.) Да, Петр Адамович, чуть было не забыл! (Смеется.) Должностишку своему Кириллу Владимировичу ты измени в святцах, поправочку сделай...

Карусь(смеется). Объявил себя императором?

Мессинг. Объявил, сучий сын! Тридцать первого августа, всего неделю назад, в баварском городишке Кобурге. Пышная была церемония, с митрополитами. Можешь посочувствовать генералу Кутепову и великому князю Николаю Николаевичу, забот у них теперь изрядно прибавится...

Карусь. Комедианты они, товарищ комиссар. Жалкие шуты, базарные скоморохи...

Мессинг. И опасные, добавь. Этого мы не имеем права забывать. Очень опасные комедианты.

Письмо с ловушкой

С чего начиналась игра. — «Я сжег за собой все мосты». — Поспешный отъезд чернобородого. — Восходящая звезда контрреволюции. — Доктор Пасманик обличает профессора Милюкова. — Пэгги придумал ловушку.

Тайное свидание на курорте Висбаден имело свою предысторию, причем довольно длинную. И своего талантливого организатора, предусмотрительно рассчитавшего многие ходы сложной и смелой комбинации советской контрразведки, нацеленной на обезвреживание коварных замыслов белоэмигрантов.

Осенью 1923 года, а если быть совершенно точным, то в субботу, 21 сентября, во второй половине дня, из невысокого двухэтажного особняка на рю Колизе, принадлежавшего русскому промышленнику Третьякову, вышел коренастый чернобородый мужчина.

У стоянки таксомоторов мужчина чуть замедлил шаг, оглянулся на зашторенные окна особняка и побрел своей дорогой. Ничто не выдавало в нем состоятельного господина с туго набитым бумажником — ни дешевая, прошлогодней моды, одежда, приобретенная, скорей всего, по случаю сезонных распродаж, когда цены снижаются почти вдвое, ни заурядная внешность и манеры бедного изгнанника, длительное время лишенного жизненных благ.

В тот же вечер чернобородый умчался экспрессом в Берлин, взяв билет первого класса. Провожающих на вокзале не было, как не было и встречи в Берлине: путешествовал он в одиночестве, общения с людьми не искал. И по-видимому, очень спешил, потому что через двое суток уже находился в комфортабельной каюте немецкого парохода «Святая Каролина», следующего пассажирским рейсом Гамбург — Ревель.

Ревельское его житие также оказалось непродолжительным. Сняв номер в гостинице «Золотой лев», чернобородый сытно пообедал, нанял извозчика, не спрашивая о цене, и направился в Вышгород. На Рыцарской улице, возле дома № 5, он отпустил лихача. Весь первый этаж этого дома арендовало паспортное бюро посольства Великобритании, и у подъезда здесь бессменно дежурил полицейский.

Нормальные визитеры паспортного бюро были приучены к медлительным порядкам тихого английского учреждения. Впрочем, чернобородому не пришлось ждать. Вышколенный секретарь встретил его приветливой улыбкой и немедленно проводил в кабинет мистера Эрнста Бойса, редко кого удостаивающего личной аудиенции. Беседовали они с глазу на глаз более часа.

После встречи с главой паспортного бюро чернобородый путешественник повел себя и вовсе замысловато. Освободился от маленького дорожного саквояжика, бросив его на произвол судьбы в гостиничном номере, утратил внезапно вкус к путевым удобствам. Из Ревеля отправился дальше на попутной крестьянской подводе, да и то на ночь глядя, под мелким, моросящим дождичком, зарядившим, судя по всему, надолго.

Путь чернобородого, как читатель, наверно, успел догадаться, лежал к советской границе, которую он и перешел в глухую предрассветную пору близ Усть-Нарвы. Тайную тропу через заболоченный кустарник указали ему местные контрабандисты, благо вознаграждение было достаточно щедрым.

Добравшись до Гатчины, чернобородый сел в ранний утренний поезд и в обществе говорливых молочниц, везущих свой товар по условленным адресам, благополучно доехал до станции Лигово. В беседы с женщинами не вступал, всю дорогу упорно помалкивал.

Минут бы еще пять-десять, и можно бы заканчивать путешествие на Балтийском вокзале, но сошел он с поезда почему-то в Лигове. И трамвайные маршруты менял без всякой логической причинности: с одиннадцатого неизвестно зачем пересел в девятнадцатый, с девятнадцатого на шестерку, а на Марсовом поле вышел и добрых полчаса прогуливался, частенько оглядываясь по сторонам и внимательно изучая окружающую обстановку.

Было тихое, безветренное утро бабьего лета. В Летнем саду, у памятника дедушке Крылову, громкоголосо резвились малыши под бдительным присмотром нянек. Золотым сияньем сверкали на солнце кресты храма «Спас на крови».