Фальк - [25]

Миссис Герман рванулась вперед, что-то быстро лопоча. Женщины кинулись друг другу на шею, и, обвив рукой талию племянницы, миссис Герман повела ее к двери. У самой миссис Герман слезы лились ручьем, все лицо было мокрое. Взглянув на меня, она отрицательно покачала головой, — почему, я и по сей день не знаю. Голова девушки  тяжело упала на ее плечо. Они вышли вместе.

Тогда Герман сел и уставился в пол.

— Мы не знаем всех обстоятельств, — рискнул я нарушить молчание.

Он угрюмо возразил, что и не желает их знать. По его понятиям, никакие обстоятельства не могли извинить преступление, Таково было общепринятое мнение. Долгом человека было умереть с голоду. А Фальк, следовательно, был скотиной, животным, низким, подлым, презренным, бесстыдным и лукавым. Он обманывал его, начиная с прошлого года. Герман, однако, склонен был думать, что, должно быть, Фальк недавно помешался. Какой нормальный человек, без всякой необходимости, без всякого повода и смысла, пренебрегая спокойствием духа других людей, признается в том, что пожирал человеческое мясо?

— Зачем было говорить? крикнул он. — Кто его спрашивал? — Тут проявилась жестокость Фалька, ибо в конце концов он эгоистично причинил ему, Герману, большое страдание. Герман предпочитал не знать, что его детей ласкало такое нечистое существо. Впрочем, он надеялся, что я не стану рассказывать обо всем этом на берегу. Ему не хотелось, чтобы распространился слух о близости его с людоедом, с самым обыкновенным людоедом. Что же касается происшедшей сцены (я лично считал ее совершенно ненужной), то он не намерен сдерживаться из-за парня, который ухаживает и кружит девушкам голову, хотя все время знает, что ни одна порядочная девушка и не помыслит о том, чтобы выйти за него замуж. Во всяком случае он, Герман, считал это невозможным для всякой девушки. Только представить себе Лену!.. Нет, невозможно. А какие мысли лезли бы им в голову всякий раз, как они садятся за обед! Ужасно! Ужасно!..

— Вы слишком щепетильны, Герман, — сказал я.

Казалось, он считал такую щепетильность вполне уместной, если это слово определяет то отвращение, с каким он относится к поведению Фалька; и, сентиментально подняв глаза к небу, он просил меня обратить внимание на ужасную судьбу жертв — жертв этого Фалька. Я сказал, что мне ничего о них неизвестно. Он как будто удивился. Разве нужно знать о них, чтобы представить себе? Он, например, чувствует, что не прочь был бы за них отомстить.

— А что, если никаких жертв не было? Они могли умереть естественной смертью — от голода, — сказал я.

Он содрогнулся. Но быть съеденным после смерти! Быть пожранным! Он снова содрогнулся и вдруг спросил:

— А как вы думаете, это правда?

Его негодование, да и самая его физиономия могла заставить усомниться в реальности самого достоверного факта. Глядя на него, я сомневался в рассказе, но воспоминание о словах Фалька, его взглядах, жестах делало рассказ не только реальным, но и абсолютно правдивым, как правдива первобытная страсть.

— Думаю, что правда… поскольку вы можете сделать ее правдой и именно так, как вы хотите… Но, слушая ваши вопли, я вообще перестаю этому верить.

И я оставил его обдумывать мои слова. Матросы моей шлюпки, стоявшей у бокового трапа «Дианы», сообщили мне, что капитан буксира не так давно уехал в своей гичке.

Я предоставил своим матросам грести не торопясь. Пала роса, а мне казалось, что яркий свет звезд падает на меня, холодный и мокрый. Где-то в мозгу моем притаился ужас, и я рисовал себе ясные гротескные картины; в этом виновна была гастрономическая болтовня Шомберга. Я почти надеялся, что никогда не увижу больше Фалька. Но мой вахтенный сообщил мне первым делом, что капитан буксира находится у меня на борту. Он отослал свою шлюпку и ждал меня в кают-компании.

Он лежал, вытянувшись во всю длину, на диване; лицом он уткнулся в подушки. Я думал, что увижу лицо искаженное, расстроенное, измученное. Но этого не было: оно оказалось точь-в-точь таким, каким я видел его двадцать раз на мостике, — напряженное, с широко открытыми глазами; на этом застывшем лице, как и на всем человеке, лежал отпечаток одного-единственного инстинкта.

Он хотел жить. Он всегда хотел жить. Все мы хотим жить, но в нас этот инстинкт подчинен сложному мировоззрению, а в нем один только этот инстинкт и существовал. В таком примитивном устремлении — гигантская сила и что-то напоминающее пафос наивно-детского и неукротимого желания. Ему нужна была эта девушка, и в его оправдание можно сказать только то, что ему нужна была она одна. Думаю, я видел темное зарождение, прорастание семени, упавшего на почву бессознательной потребности; первый росток того дерева, какое приносит теперь зрелому человечеству цветок и плод — неисчислимые градации теней и ароматов нашей разборчивой любви. Он был ребенком. И искренним он был, как ребенок. Он изголодался по этой девушке, ужасно изголодался, — как тогда, когда голодал, лишенный пищи.

Не возмущайтесь, если я скажу, что, по-моему, это была та же потребность, та же мука, та же пытка. Здесь нам дано созерцать основание всех эмоций, единственную радость — радость жизни; и единственную печаль, какая лежит в корне всех неисчислимых терзаний. Мне это стало ясно, по мере того как он говорил. Он никогда еще так не страдал. Это глодало его, это жгло, как огнем. И, указав на грудь, он с силой заломил руки. Уверяю вас, у меня не было никакого желания смеяться, когда я увидел это собственными глазами. Рассказывая мне об одном эпизоде в начале злополучного плавания, когда выбросили за борт испорченное мясо, он сказал, что потом, позднее, сердце у него надрывалось (он употребил именно это выражение), и он готов был рвать на себе волосы при мысли об этой выброшенной гнилой говядине.