Фактор Николь - [40]

Ладно, не будем о грустном. А вот если бы ты, Оля, убиралась, ты бы нашла мою записку с планом побега. В субботу мы с Георгием ждали тебя в гости. А приехала милиция. Мы наблюдали за этим потрясающим рейдом из кафе напротив. Все-таки семья моего мальчика – очень и очень влиятельна в этой вашей странной стране (в обоих словах можешь сама убрать буквы «т» – будет грубо, но честно).

Все приехавшие были с рациями и в камуфляже, а Наталья Станиславовна – в роскошном белом пальто. Воротник – отложной, под пояс, накладные карманы, поверх карманов – кожаные вставки. Я отлично шила, Оля, ты помнишь?

И я люблю его. Я люблю его всем сердцем, всем телом, всем своим дурством. А он меня – нет. И не уговаривай. Нет – это значит нет.

Он пойдет за мной в огонь и в воду, он будет мне дотом и амбразурой, Килиманджаро и пиком Коммунизма. Но когда мы идем по улице и встречаем людей, он берет меня под руку. Он берет меня под руку мужественно. Понимаешь? Он сглатывает, выпрямляет спину и совершает подвиг.

Передай, пожалуйста, Кузе, что любовь – это не подвиг. И пусть не читает прекрасную (Тургенева – ненавижу, Бунина – расстрелять) классическую русскую литературу. Любовь – не подвиг. Это не сдирание шкуры. И конечно, не преодоление.

Должно быть хорошо и незаметно. Как дышать. Как пить.

Мой Георгий очень красиво ест. Такая сытость у меня от этого, такое счастье.

А эта Дина – дура, хотя и очень мужественный человек. Она таки сменила брату няньку, ты представляешь? Но прознала, что Го не просто сбежал, а сбежал с семестровой контрольной работы. А там у них математик с приветом. Денег не берет, чинов и званий не уважает, на звонки вышестоящего начальства не реагирует. Я думаю, может, он – американец? А если нет, то зачем его держат в школе?

Такое потрясающее невежество у моего мальчика. Он складывает на калькуляторе. «Семью восемь» вводит его в ступор. Тебя тоже, Оля? Подсказываю: пятьдесят шесть. Интеграл, таблицы Брадиса, логарифмическая линейка – это набор пустых звуков. Но спина его при слове «математика», знаешь, спина – выпрямляется…

Не исключено, что Дина права и эта чертова контрольная была не последним фактором, толкнувшим его на бегство.

А мне нужно было иметь основание плакать под Пугачеву. «Три счастливых дня было у меня…» Три, дорогая Оля, никогда не получалось. Либо вся жизнь. Либо больше.

И учти, в этом письме я не вру тебе ни одной строчкой. И это дается мне очень трудно.

Вранье и мечты составляют значительную часть моей личности. А некоторые считают это признаком распада. И уже вовсю советуются с врачами. А вот в предыдущем письме я тебе врала. Особенно о нашей ссоре по поводу будущего детей. Ее не было. И скорее всего, не будет никогда.

Вот эта размазанность – мои слезы. Береги их. В слезах может обнаружиться ДНК, и тогда меня можно будет клонировать.

В первый вечер мы много говорили о тебе. Ты еще помнишь, как люди узнают друг друга? Как тычут под нос истории из детства? Как хвалятся своими друзьями? Родителями? Я хвалилась тобой. И моему Георгию это было интересно. И никакой ревности. Когда я его брошу, ты будешь писать ему письма. И тем самым не дашь ему стать Кузей.

Очень тебя прошу. Он не должен плакать, отвернувшись к стенке. Он должен бросить меня (тебя) первым. Даже где-то отшвырнуть. Ты не будешь сильно страдать. Ты же уже привыкла, правда? Мужчины всегда так поступали с тобой. Но не со мной.

Я не знаю, чем он пахнет. Чаем? Кальяном? Сахарной пудрой? Жареной картошкой? Ободранной веткой? Вот согласись, вид ободранной ветки – ужасен. Но запах… Ах…

Он сказал: «Я люблю тебя». Он сказал это на пяти языках, три из которых для меня неведомы. Он сказал: «Я люблю тебя всегда. Как будто ты была всегда».

А я и была… Просто он этого не понимает.

Целуется – хорошо, если тебе это еще интересно. Очень неинтеллигентно. Прямо тебе скажу – по-бандитски. Не понимаешь? Тебя, Оля, жаль. А он целуется так, как будто ему все можно. И тогда, когда он этого хочет, а не тогда, когда пришло какое-то время типа ночи. Как будто я вода. Или огромный бутерброд с колбасой.

Он целуется как кричит. Выдыхается и кричит снова.

Оля, убей меня веником за всю мою злость на тебя. Но если ты не веришь в «доброе утро», то как, скажи, как оно может быть добрым?

У меня не было с ним ни одного утра. И ни одного вечера. И я не знаю, сколько мне лет, и как меня зовут, и где мои долги и мое место. Зато я знаю, зачем дождь. Знаю, зачем я. И знаю, что он меня не любит.

И больше ни одной слезы. Потому что какая разница? Какая разница, если я – счастлива.

– Когда мы поженимся, ты будешь рисовать, – сказал он.

– И вышивать, – согласилась я.

– А когда я построю дом, то Интернет в нем будет даже в колодце.

Я ничего не успела ответить, потому что позвонила Дина и сказала, что она нас сдала.

И мы сбежали в кафе. А потом в поезд. Потому что в вашей стране нельзя взять напрокат машину. И не надо врать. Можно – это когда можно везде. А когда можно кое-где и кое-кому, то это – нельзя.

Мы были в поезде, Оля, и ты не могла бы нас найти.

Мы не мылись целую ночь, но оба пахли как ободранные ветки. И я купила себе фен. С ионами. Ионы попадают мне прямо в голову, и я умнею на глазах.