Фактор Николь - [13]

Алекс повез детей – Кристину и Ленку. Их третью подружку, Тату (ее здесь так и называют, считается, что это стильно), родители сослали с бабушкой на Кубу. Дети грустили. А я грустить не хотела. Я поехала в машине с Настей, Игорем и мальчиком. С тем самым.

В машине я дала себе слово, что оставлю его детям. Пусть у детей тоже будет первая любовь. Моя Кристина совсем недавно ходила с разбитым сердцем, ей было бы полезно переключиться. Плюс здоровая конкуренция с Леной. У той вообще всегда разбитое сердце, хотя ей только тринадцать. Лена – это дочь Насти и Игоря. Тату – дочь еще одних наших друзей, к которым приехал мальчик. Но они не смогли уделить ему все свое время и отправили к Насте и Игорю, потому что мы – банда!

Мы все здесь банда. А что делать?

В машине я выпила три «Смирноффа». Ты пьешь «Смирноффа»? Это вку-у-у-усно! И хорошо идет с травой. Или вы там не курите?

У нас не курят только дети и Алекс, но он всегда был нудный.

А во мне три «Смирноффа», а мальчик сидит рядом, и мы ржем. Спроси: «Чего вы ржали?» Я тебе не отвечу. А он, между прочим, не пил.

Моя перламутровая сумка упала на пол. Мы оба бросились ее поднимать. У Насти с Игорем большая машина jeep, но если двое ныряют на пол, то им становится тесно.

Кстати, никогда не могла понять, как американцы в таких нечеловеческих условиях лишаются девственности. Когда мы стукнулись лбами, я спросила мальчика именно об этом.

Олька, он тоже не понимает! Наш человек.

Я спросила у него, а как он лишился девственности, а он сказал: «Очень скучно. На кровати». И мы снова начали ржать…

Очень скучно… На кровати… Бедный ребенок…

Потом он нашел мою сумку – она укатилась под переднее сиденье – и взял ее в свои руки. Знаешь, как берут в руки судьбу?

Кстати, как ты думаешь, а что, рыба мойра названа по имени тех самых мойр, которые резали античным людям нить жизни?

Я сказала: «Отдай!» – и потянула сумку на себя. Он сказал: «Не отдам…» – и сильно сжал ее руками. Еще минута, и моя сумка была бы вся в синяках. Но я бросилась ее спасать.

Конечно, я зацепила его телесно. Локтем – его колено, пальцами правой руки – его левую ладонь, щекой – его плечо. Если честно, когда машина прыгнула на «лежачем полицейском», то я сама стала как этот «полицейский» и прилегла на него.

Он отпустил сумку, взял меня за плечи, осторожно тряхнул, посадил на место и взял меня за руку. Он еще выбирал перед этим, за что меня взять! Рассматривал меня частями и выбирал, мерзавец.

Представляешь, если бы он взял меня за грудь!!!

…И ничего бы не было. Потому что меня всегда брали за грудь, за ляжку, за жопу, если хочешь. И никогда, Олька, ты не поверишь, никогда – за руку.

Настя смотрела на нас в зеркало заднего вида. Он нахально улыбнулся и поцеловал мне большой палец. Самый непригодный для поцелуя, между прочим. А Настя не отводила взгляд. И мы могли попасть в аварию. А мальчик (с этого момента я даже не знаю, есть ли смысл называть его мальчиком) смотрел на нее так, как будто вызывал на ревность. Или правильно по-русски – взывал к ревности?

Я обиделась, вырвалась и выпила еще одного «Смирноффа». Он очень улучшил мне настроение.

В конце концов, решила я, выигрыш будет за мной. Я – мастер этого путешествия!!! Я знала, что получу от него все, что только можно. И останусь взрослой, стриженной, разочарованной и пустой как барабан.

Но он еще наплачется. Наплачется. Точно тебе говорю.

Точно тебе говорю, чтобы не орать в трубку: «Я влюбилась! Я влюбилась! Вяжите меня, если сможете».

Мы приехали в коттедж вечером. И он сразу показал мне облака.

Сколько мне осталось жить? Как ты думаешь, сколько я еще буду жить? Двадцать лет? Тридцать? Или до самой немощи – сорок?

Теперь всегда на облаках – где бы я ни была – у меня будет жить мальчик. И если его не будет рядом, облака поцелуют мой большой палец.

Ну не дура ли я?

Только не надо ничего про кризис среднего возраста, про водку, наркотики и рок-н-ролл. Попробуй поверить. Попробуй попробовать.

Он сказал: «Го, меня зовут Го. Маньчжоу Го».

Продолжение следует, Оль. Ой, как следует следует!..»

Это письмо было первым. И я не ответила на него. Хотя пионерская совесть подсказывала жуткую страшную отповедь с примерами из жизни, а особенно из литературы. Я хотела начать свой ответ так: «Окстись!» Но «окстись» не годилось для человека, который был воинствующим атеистом. Не годилось и другое начало: «Какой пример ты подаешь нашей Кристине, чужой Лене и сосланной на Кубу Тату?!»

Не годилось, потому что она, моя дорогая подруга, в тот момент подавала им еще не пример, а намек на мальчика и молодое дело могло взять верх… И их похожесть – Николь и ее дочери, Кристины, могла загнать в угол этого сердцееда Го. Кроме того, я ставила и на Настю, неизвестную мне подругу семьи, со взглядом заднего вида.

И вообще, моя пионерская совесть всегда замолкала. Всегда, когда видела россыпи драгоценных камушков, отражающих солнце. И ей, совести, было совершенно не важно – бриллианты или стекляшки. Все дело было в свете.

Свет делал меня молчаливой.

* * *

Вечером роженицу Зинченко должны были перевести из послеоперационной реанимации в отделение. Она была в сознании и счастье. Мальчик, три килограмма, пятьдесят сантиметров, приходил к ней знакомиться. Зинченко сказала, что мальчик, он же Федя, ей подмигнул. Потапов должен был, обязан был подумать о галлюцинациях, о нарастающем отеке мозга. Но не подумал.