Факел - [31]

Теперь рыбак сидел на хирургическом столе, а Гиппократ внимательно осматривал рану. В углублении кости все еще скапливался гной. Края кости совсем обнажились и побелели, а кожа стала красной.

— Это вялая рана, — говорил Гиппократ. — Заживление кости идет медленно. Однако, как ты можешь заметить, тело постепенно избавляется от гнилой материи.

С подноса, на котором лежали инструменты, он взял ложку и начал осторожно, но решительно скоблить кость. От нее отделилось несколько кусочков.

— Омертвевшие части, — заметил Гиппократ, по очереди искусно извлекая их из раны с помощью щипчиков. — Вот и все, Дексипп. Наложи чистую повязку и каждые четыре дня осматривай рану, не будет ли еще отделяться кость. Извлекай омертвевшие кусочки, как это сделал я. В конце концов этот абсцесс заживет сам собой. Мы можем только немного помочь природе.

— Но почему он заживает так медленно?

— Почему? — переспросил Гиппократ. — Кости всегда заживают медленно. Мы с тобой еще поговорим об этом позже.

Он положил щипчики и улыбнулся загорелому рыбаку.

— Все идет хорошо. Правда, рана заживет не раньше чем через месяц. Но работать ты можешь. Как твоя новая лодка?

— Лодка-то неплохая, но знаешь, жена родила мне еще одного сына!

— Вот и хорошо, — сказал Гиппократ. — Значит, их у тебя теперь трое? А старшему уже пять лет — и нам с тобой было немногим больше, когда мы ловили осьминогов у маленькой пристани. Молодые осьминоги, зажаренные в оливковом масле! — Он взмахнул рукой. — За всю свою жизнь я не ел ничего вкуснее!

— Ты не забыл, учитель, что тебя ждут? — с улыбкой перебил его Дексипп.

Гиппократ кивнул, но прежде чем уйти, медленно, словно прощаясь, обвел взглядом комнату. На стенах висели лубки разных размеров и форм. На полках аккуратными рядами лежали отлично сделанные инструменты. На месте, отведенном для этого еще его отцом, стояла корзина с белой шерстью для перевязок, а на веревке висели чистые бинты. В углу покашливала старуха, дожидаясь мягкосердечного Пиндара.

Гиппократ подошел к зеркалу и быстро провел гребнем по волосам и бороде. С крючка, которым пользовались его отец и дед, он снял свой плащ, накинул его, расправил плечи, и Дексипп, следивший за этой обычной процедурой, улыбнулся, подумав, что глаза его учителя блестят как-то не по-обычному.

* * *

Тем временем Праксифея, как любезная хозяйка, продолжала беседовать с начальником триеры, укрывшись от солнца в тени пальмы. Фаргелия с интересом оглядела дворик, а затем подошла к Эмпедоклу.

— Могу ли я попросить у тебя сейчас совета в одном… одном очень щекотливом деле? — Она плотнее закуталась в свой белый плащ, и они перешли из тени на солнце. — Я вдруг почувствовала, что боюсь этих асклепиадов, и мне хотелось бы выслушать твое мнение. И почему только я не поговорила с тобой об этом еще на корабле! — Она в нерешительности умолкла, но затем, пожав плечами, продолжала: — Во-первых, согласятся ли асклепиады вытравить плод, если женщина сама их об этом попросит и предложит хорошую плату?

Эмпедокл удивленно посмотрел на нее.

— Я не знаю, каковы обычаи косских асклепиадов. В Книде, насколько мне известно, это делают. Там не следуют учению Пифагорейского братства.[5] Если цель такой операции — только уничтожение плода, пифагорейцы отказываются ее делать. Но почему, — он понизил голос, — ты просто не обратилась к какой-нибудь повитухе в Македонии?

— Эмпедокл! — оскорбленно произнесла Фаргелия. — Я говорю о моей рабыне Сафире — она стоит вон там в углу.

— А! Прошу тебя, прости мое заблуждение! — воскликнул Эмпедокл.

— Видишь ли, — быстро продолжала она, — я знала, что с бедняжкой может случиться такая беда, но, уезжая из Македонии, мы с ней думали, что все обошлось. Однако за время плаванья стало ясно, что нужно будет принять меры. Одна моя подруга умерла в мучениях через несколько дней после того, как побывала у повитухи. И я доверю Сафиру только врачу.

Помолчав, Фаргелия снова заговорила, но уже о другом.

— Ты беседовал с Гиппократом. Как ты думаешь, он примет приглашение царя?

— Полагаю, что нет, — покачал головой Эмпедокл.

— Не скрою от тебя, — продолжала она, — что царь велел мне пустить в ход все мое влияние, чтобы уговорить Гиппократа вернуться к нему. Я плохо его знаю, и мне страшно.

— Ну-ну, — сказал Эмпедокл. — Быть может, мне известно больше, чем ты думаешь. Гонец, которого я посылал к царю Пердикке, сообщил мне, что, по слухам, первой красавице Македонии приказано очаровать Гиппократа и привезти его обратно. «Если она потерпит неудачу, — уверял он, — ей не дозволено будет вернуться назад в Македонию». Это правда?

— Нет, — прошептала она. — Во всяком случае, не совсем. Я сама сказала царю, что вернусь с Гиппократом или вовсе не вернусь. Видишь ли, он… Видишь ли, я люблю его.

Эмпедокл пожал плечами.

— Ты вдова царского приближенного, который недавно умер. Но до этого — кем ты была?

В синих глазах Фаргелии вспыхнул гнев.

— Я вижу, ты кое-что знаешь о моем прошлом, но, наверное, очень мало. Мой названный отец нашел меня в коринфском храме Афродиты — мне было тогда несколько дней. Он вырастил меня и обучил разным искусствам и наукам, которым женщин обычно не учат, чтобы затем сделать из меня гетеру — подругу богатых людей. Он любил меня, как родную дочь, и все откладывал решение моей судьбы. Но в конце концов ему понадобились деньги. Первый же человек, купивший право на мое общество, тут же совсем меня выкупил, дал мне вольную и женился на мне. Обычно отцы покупают мужей своим дочерям за большое приданое. У меня с моим приемным отцом получилось наоборот: мужу было достаточно моей красоты, а приданое досталось отцу. — Она досадливо пожала плечами. — Я была обучена риторике, музыке и многому другому. После смерти мужа я могла бы прославиться, занимаясь ремеслом, для которого меня воспитывали. Но я не захотела этого. Не решилась, потому что успела узнать Гиппократа.