Факел - [2]

Подавая ей шарф, он сказал с улыбкой:

— Ты, наверное, дочь Эврифона?

— Да, — поблагодарив его, ответила она, и они расстались.

Он поднялся по лестнице и прошел через галерею, по-прежнему о чем-то размышляя.

Олимпия посмотрела на служанку.

— Кто это?

— Гиппократ.

— Я так и думала, — кивнула Олимпия. — И Дафна. Девушка, которую любит Клеомед, на которой он хочет жениться. Раз он этого хочет, он на ней женится. Все желания Клеомеда должны выполняться, ему ни в чем нельзя отказывать.

Она поставила ширму на место и повернулась к рабыне. Взгляд ее стал холодным и настороженным.

— Дафна уронила шарф нарочно. Мне это не нравится. Мне не нравится, что она встретилась с Гиппократом у нас в доме, еще не повидавшись с Клеомедом; Это плохое предзнаменование… Плохое предзнаменование, — повторила Олимпия, отворачиваясь от рабыни и говоря сама с собой. — А как я могу отвратить беду? Но я кое-что знаю об обычаях врачей. Гиппократ, как и его отец, наверное, связан клятвой не смотреть на жену больного, которого он лечит. А жена или невеста — какая разница? Мне нужно посоветоваться насчет Клеомеда, и вот если бы он…

Рабыня тем временем убрала жаровню на ее обычное место. Протянув руку за прутом для завивки волос, она оглянулась на хозяйку и обожглась. Прут зазвенел, покатившись по каменному полу. Олимпия вскрикнула и ударила рабыню.

— Как ты смеешь меня пугать! — И она принялась осыпать ее ударами, приходя во все большую ярость, пока та в ужасе не выбежала из комнаты. Тогда Олимпия застыла, невнятно бормоча что-то. Однако гнев ее скоро угас, она ненадолго задумалась и вдруг громко рассмеялась.

— Вот-вот! Значит, тогда Гиппократ не будет больше смотреть на Дафну. И, что еще важнее, с его помощью я верну себе былую власть над сыном. Да и разве можно знать заранее? Вдруг этот прославленный молодой асклепиад умеет лечить безумие, даже когда оно в роду? Вдруг он вылечит и моего сына, и его наставника, и меня — вдруг он вылечит нас всех троих?

Она выбежала за дверь и остановилась под колоннадой перистиля, обрамлявшей внутренний дворик и поддерживавшей галерею, на которую выходили все комнаты второго этажа. Плиты дворика заливало ослепительное весеннее солнце, но воздух был еще прохладно-бодрящим. Олимпия поглядела по сторонам, и прислушалась. Ее пальцы беспокойно перебирали завитые спиралью пряди: волос. Шафрановый хитон без рукавов был настолько длинен, что открывал только крашеные ногти ног да щиколотки.

Вдруг она быстро перебежала дворик и стремительно поднялась по лестнице на галерею. Ее ноги, обутые в мягкие сандалии, ступали совершенно беззвучно. Она подкралась к двери рукодельной — комнаты, где перед этим исчез Гиппократ, — заглянула внутрь и вошла.

В глубине была дверь в спальню Пенелопы. Ее закрывал тяжелый занавес. Рукодельная была пуста, все ткацкие станки отодвинуты к стенам: Олимпия распорядилась прекратить работу до отъезда гостей из Книда. Кругом было тихо, только с дворика доносилось нежное воркование голубей, от которого тишина казалась еще более глубокой. Если врачи в комнате ее дочери, то почему они не разговаривают и не двигаются?

И вдруг раздался какой-то новый звук. Олимпия посмотрела на занавес, но он не шелохнулся, и тогда она бесшумно, словно кошка, подкралась к двери и прислушалась, Она услышала долгий всхлипывающий стон, стук упавшего на пол тела и судорожные замедленные вздохи.

Олимпия сжала кулаки. Пенелопа! Опять за прежнее! Ненавистная девчонка!

Она прильнула к крохотной дырочке в занавесе — к дырочке, о существовании которой она, несомненно, знала и раньше. Она увидела рабыню, испуганно прижавшуюся к стене. Трое врачей молча смотрели на Пенелопу, которая билась на полу в судорогах. Лицо девушки было землистым, глаза закрыты, волосы растрепаны. Вдруг тело ее изогнулось, голова запрокинулась, ноги вытянулись, локти прижались к бокам, кулаки стиснулись. Она снова испустила всхлипывающий стон и медленно перекатилась на бок.

Служанка вскрикнула и бросилась к ней, но один из врачей жестом остановил ее. Веки Пенелопы непрерывно подергивались. Потом ее тело вдруг обмякло, и она замерла. Девушка, казалось, потеряла сознание, но как только ее веки перестали дергаться, она чуть-чуть приоткрыла их, и можно было заметить, что белки ее не заведены кверху, как у спящих.

Пиндар, младший и самый высокий из трех врачей, нагнулся и одернул ее сбившийся хитон. Девушка дышала теперь глубоко и свободно, и щеки под спутавшимися черными кудрями окрасились румянцем.

Гиппократ по-прежнему стоял в стороне, но Эврифон подошел к больной и присел возле нее на корточки.

— Ну, Эврифон, — сказал Гиппократ, — припадок, кажется, кончился. Ты видел достаточно, так каков же твой диагноз?

— Я хочу кое-что проверить, — ответил Эврифон, не оборачиваясь.

С этими словами он сильно прижал большим пальцем глазное яблоко больной. Девушка вздрогнула от боли и отдернула голову. Эврифон легко выпрямился.

Это был лысый костлявый человек лет пятидесяти с продолговатым непроницаемым лицом и аккуратно подстриженной бородкой. Держался он очень прямо и поправил плащ размеренным движением, с тем достоинством, какого можно было ожидать от прославленного целителя