Фабрика офицеров - [229]

Настоящее лицо солдата проявляется отнюдь не в победе, более отчетливо оно проявляется в период поражения. Побеждать может любой дикий зверь. А вот осмыслить поражение, уметь взглянуть ему в глаза — для этого нужно нечто большее, чем обычное мужество. И способен на это только тот, кто сохранил в себе хоть искру ясности. Но у кого есть силы для этого?

Слишком велика боязнь того, что авторитеты, дающие нам жизнь, могут оказаться поверженными. После выигрыша грозит потеря. Те, кто лишь мнят себя солдатами, оказываются на деле азартными игроками и легкомысленными людьми. В лучшем случае они являются военными и, как таковые, в большей или меньшей степени становятся инструментом уничтожения и, следовательно, как таковые, достойны презрения.

Там, где солдатское общество теряет свой смысл, появляются убийцы. Там появляется и ненависть. Там противник превращается во врага, а враги становятся настоящими чертями.

Нечто подобное происходит и тогда, когда солдат лжет, независимо от того, в каком он звании: офицера или фенриха. Прежде всего он лжет самому себе. Он не хочет и не верит в то, что это бессмысленно, что бессмысленно все то, что он делает. Когда же он в конце концов поймет это, то у него уже не будет мужества призвать себя к правде. И тогда настанет самое худшее: он будет лгать своим солдатам!

И вдруг все рушится, рушится, как домик, взорванный миной. И только тогда появляется мысль, что быть солдатом равносильно тому, что быть преступником: слуга идеи становится насильником-преступником от идеологии.

А ведь все происходит очень просто: солдат должен брать пример с того, кому он служит. Тот же, кто служит преступнику, вольно или невольно становится его сообщником. Тот же, кто, руководствуясь добром, не способен отличить преступника от честного служаки, погибает в конце концов от собственной слепоты, глупости и собственного равнодушия. Бывают времена обольщения. Однако если эти времена разоблачают себя как времена лжи и преступлений, то тут уж нет места ни удобной половинчатости, ни трусливому увиливанию: убийцы не способны ни к чему другому, как только к убийству.

Но бывают, камераден, вещи и попроще. Настоящий солдат с презрением относится к славе сегодняшнего дня. Более того, дешевая призрачность этой славы заставляет его краснеть. Если же солдаты превращаются в лишенных всякой совести ландскнехтов, которые подстерегают момент, чтобы прославиться, или же санкционируют преступления с тем, чтобы получить очередной чин или должность, то вина за это целиком и полностью ложится на тех, кто предал солдатское общество, независимо от причины, пусть хотя бы из-за слабости, так как они были беспомощны и бессильны и в довершение всего глупы, как стадо баранов.

Настоящий солдат, камераден, живет в сознании собственной ответственности. В тишине. Он хочет служить.

Однако смерть ничего не меняет. Смерть, как таковая, не является оправданием. Она никого не освобождает от ответственности. Как человек живет, так его и ценят. Так давайте же попытаемся, камераден, жить как настоящие солдаты. Если мы еще способны на это!»

Речь обер-лейтенанта Крафта слушатели встретили как удар грома.

Собравшиеся не сразу сообразили, что здесь произошло нечто из ряда вон выходящее, поскольку большинство из них оказались толстокожими. Да и кто мог подумать, что обычную похоронную речь можно так извратить и использовать совсем иначе!

Первая реакция на речь возникла в ряду офицеров, они настороженно прислушались, но затем большинство из них вновь, как и обычно на подобных собраниях, начали клевать носом: им казалось, что они ослышались. Ничего другого им и в голову не могло прийти. Да и кто в великой Германии решился бы подобным образом выскочить «из рядов»? Разве что человек, которому надоело жить!

Вторая реакция последовала несколько минут спустя в виде изумления, в которое было невозможно поверить. Сначала оно охватило лишь небольшое количество офицеров и фенрихов. Кое-кто замотал головой, стараясь отогнать от себя наваждение: ему казалось, что он видит бредовый сон. Но постепенно способность соображать вернулась к присутствующим. Правда, они еще были склонны думать, что оратор вот-вот заберет обратно кое-какие свои выражения, объявив их непродуманными, или же направит их острие в другую сторону.

Одним из первых, кто начал проявлять явное неудовольствие, был капитан Ратсхельм. В возбуждении он крепко стиснул локоть капитана Катера. Тот же испуганно очнулся от дремоты, в которую он впал, и сначала было разозлился, но не на Крафта, а на Ратсхельма. Но тут же навострил уши и стал наблюдать за происходившим во все глаза.

Капитан Ратсхельм ерзал на стуле и лихорадочно что-то соображал. Короче говоря, он высматривал тех, кто мог бы разделить с ним его возмущение. Затем он наклонился вперед, чтобы высказать свое мнение майору Фрею.

Майор же, в свою очередь, поглядывал на генерал-майора Модерзона, который неподвижно восседал на своем высоком кресле. Казалось, он был вырезан из дерева и походил чем-то на средневековую фигуру. И только цвет лица у него был не коричневый, а какой-то бело-серый. Неподвижные глаза генерала уставились в пустоту.