Фабрика мухобоек - [49]

Регина любила театр и разбиралась в оттенках тишины, воцарявшейся в зале по ходу действия, но описать эту тишину она бы не взялась. Хаим вскочил, но тут же сел, не дожидаясь, пока ему сделают замечание.

– Вы что-то сказали? – поинтересовался судья и, не услышав ответа, добавил только: – Все это очень печально. У вас есть вопросы, господа?

– Нет, – сказал Вильский.

– Мне стыдно за моего клиента! – выкрикнул Борнштайн.

– Это вашему клиенту должно быть стыдно – конечно, если он виноват. Успокойся, молодой человек, и займись своим делом, ты здесь для того, чтобы его защищать.

– Тогда я задам свидетелю один вопрос. – Защитник встал и повернулся к госпоже Хоркхаймер: – Когда господин председатель положил вашу руку, как вы изволили выразиться, на известное место, что вы там обнаружили?

– Ничего не обнаружила. И девушки, все как одна, говорили, что он импотент.

Регина не сомневалась, что в зале нет человека, который бы на нее не уставился. К счастью, стул, на котором сидела ее невестка, был пуст. Единственное утешение: у глупой бабы не будет оснований для злорадства.

– То есть маневры, которые проделывала ваша рука, были сродни… скажем, похлопыванию по плечу?

– Если вы так считаете, похлопайте Румковского. Только не при детях.

– Вы напрасно иронизируете, я всего лишь подчеркиваю, что при оценке поступков господина председателя такой серьезный недуг, как импотенция, следует признать смягчающим обстоятельством.

– Это все, о чем вы хотели спросить свидетеля?

– Да.

– Тогда от имени защиты вопрос задаст обвинение, – вмешался Вильский. – Почему, беседуя спустя много лет с польскими студентками, вы ни словом об этом не обмолвились? Кого, как не молодых женщин, необходимо предостерегать от подобных типов?

– Поймите меня правильно. Я не посчитала нужным в стенах польского университета копаться в нашем грязном белье. Об этом человеке надо как можно скорее забыть.

– В таком случае и я попрошу слова. – Борнштайн вскочил. – Получается, цель вашей книги – помочь поскорее забыть о председателе Румковском?

– Не отвечайте на этот вопрос – защита просто норовит досадить свидетелю. – Судья добродушно усмехнулся. – Но от себя можете еще что-нибудь добавить.

– Добавлю только одно: все дети, которые по его приказу были усыновлены высшими должностными лицами, и даже этот славный мальчуган, которого он взял с собой в последний путь, должны были в будущем послужить его охранной грамотой, свидетельством его доброты. Я полагаю…

– Благодарим вас, достаточно. Надеюсь, мы еще встретимся – по более приятному поводу.

Иоханна Хоркхаймер уже выходила, когда Хаим попытался что-то крикнуть ей вдогонку, но внезапно закашлялся. Борнштайн немедленно подбежал и несколько раз стукнул его по спине. Регина видела, как трудно Хаиму снести подобное панибратство. Судья, подождав, пока он перестанет кашлять, сказал:

– Хорошо, что сейчас с нами нет Януша Корчака – ему было бы крайне неприятно все это услышать… А теперь, хотя момент исключительно неподходящий, объявляю художественную часть. Вы все заслужили небольшую передышку. Только давайте назовем это не концертом, а, скажем, выездной сессией суда. Вам покажут, куда идти. Форма одежды – повседневная…

Из «Дневника» Шандора Мараи[41] переписываю: «Американец не поймет, что джентльмен – не тот, кто обладает привилегиями благодаря своему происхождению, и не тот, кто добился успеха или унаследовал большое состояние, а тот, кто в любой ситуации на своем месте. То есть некто не потому «джентльмен», что он «хороший писатель» и «добился успеха», а потому хороший писатель, что он джентльмен – в противном случае он бы не писал; джентльмен никогда не берется за то, в чем не разбирается». Здорово звучит! Жаль, Мараи не дожил до наших дней, когда оценку человека по его способностям можно было бы посчитать бестактностью, если б слово «бестактность» еще хоть что-нибудь значило.

Нейроны, хоть и беспорядочно, доставляли в мой мозг удовольствие от общения с Дорой. А вот Дора по своим нейронам вряд ли получала много удовольствия. Неужели доставка ощущений от прикосновения к простреленному угольному ящику или от разглядывания с большой высоты конторы, откуда правил глава лодзинских евреев, – все, на что они способны? Я решаю взять инициативу в свои руки, и мы заходим в первый попавшийся магазин, оказавшийся (о чем, впрочем, сообщала вывеска) складом изысканных восточных товаров. Крупная блондинка, чей пышный живот так туго обтянут леггинсами, что можно ей погадать по пупку, вводит нас в помещение, с пола до потолка заставленное пластиковыми ящиками. На всех надпись «Кока-кола» – можно подумать, кто-то платит нервным волокнам за скрытую рекламу. Однако интуиция меня не подвела: продавщица оборачивается Соней Рикель – уже минуту спустя, прихватив охапку пестрых тканей, она уводит Дору в глубь магазина. Я погружаюсь в раздумья (в этот момент во Вроцлаве, вероятно, напускаю на себя умный вид), но вдруг слышу шум и отголоски какой-то возни. Мадам Рикель выводит упирающуюся Дору из примерочной, и я вмиг забываю обо всем на свете. С распущенными волосами и в платье цвета маджента с открытыми плечами Дора невыносимо прекрасна. Модельерша – а может, никакая она не модельерша, а просто добрый гений – добавляет к этому шаль из тонкого кашемира и сумочку от Миу Миу. Не знаю, сколько я заплатил, главное, денег, слава богу, хватило.