Фабрика кроликов - [33]

– У меня овуляция, и я подумала, не устроит ли мне один парень, высокий и красивый, сеанс большой и страстной любви…

– Завтра, – зевнул я. – Утром.

– Знаешь, выигрыши в панельно-приборный покер назавтра недействительны, – объяснила Джоанн.

Объяснения ее пропали втуне.

– Потом. Пенис крепко спит.

– Ничего, у меня в запасе несколько штучек, от которых он мигом проснется.

И он действительно проснулся. На следующий день Джоанн сообщила, что я несколько раз отключался в самый ответственный момент. Я сконфуженно бормотал «Такое больше не повторится».

– Не извиняйся, – смеялась Джоанн. – Все было так необычно. Совершенно новые впечатления. И главное, ты не пыхтел. Только храпел.

Я до сих пор верю, что Господь общается с нами посредством приборной панели, однако в ту ночь четыре туза, по-видимому, действительно означали выигрыш в лотерею.

Я припарковался, выключил зажигание, и зеленоватый стрит растворился в ночи. По дороге к крыльцу я застукал себя за пением «Эй, старушка Миссисипи».[10] С детства люблю эту песню и всякий раз, когда моя задница в опасности, вдохновенно вывожу «Всему конец приходит», наивно полагая, что пою негритянский религиозный гимн. Ситуация прояснилась на третьем свидании с Джоанн. Мы были у нее дома, в кухне, под разговоры о том о сем готовили спагетти, когда из стерео вдруг донеслось «Эй, старушка Миссисипи». Будь я в тот момент с любой другой женщиной, я бы просто тупо сидел и слушал, но присутствие Джоанн меня раскрепостило – я схватил шумовку, вообразил, что это микрофон, и вложил в пение все свои способности, заведомо ограниченные расой и социальным происхождением.

– А вот теперь детектив Ломакс открылся мне с совершенно неожиданной стороны. – Джоанн, смеясь под собственные аплодисменты, поцеловала меня в щеку. – Оказывается, детектив Ломакс любит музыку из телешоу.

Вот так запросто, будто мы сто лет женаты и чмокаем друг друга по поводу и без, Джоанн поцеловала меня впервые. Моя виртуальная апробационная карточка обогатилась виртуальной же галочкой, и я стал гадать, приведет ли означенный чмок к страстным поцелуям в спальне, каковые были моей программой-минимум с первого дня. Несколько секунд мне понадобилось на то, чтобы спуститься с небес и вспомнить: за поцелуем следовал некий комментарий.

– Ты сказала «телешоу»?

– Ну да. Это песня из шоу «Плавучий театр». Стихи Оскара Хаммерштейна, музыка Джерома Керна. Если ты будешь хорошим мальчиком и доешь спагетти до конца, я куплю тебе диск.

В глазах моих зиял культурный вакуум.

– Так это песня из шоу?

– Не волнуйся, – успокоила Джоанн. – Если ты хорошо исполняешь песни из шоу, это еще не значит, что ты голубой.

Она выключила газ под кастрюлей, отняла шумовку и поцеловала меня по-настоящему. А через несколько минут предоставила мне возможность доказать, до какой степени гетеросексуальным я бываю при благоприятных обстоятельствах.

Теперь мне некому доказывать традиционность собственной ориентации, и я могу петь что угодно. Правда, непросто смириться с фактом, что мой отец, дуэтом с телевизором распевающий «О'кей оби», умудрился проморгать такого гения, как Хаммерштейн, и в то же время восхищается строками типа: «С лучшим другом моим убежала жена. Как я буду скучать по тебе, старина».

Я отпер входную дверь. На диване валялся Андре. Он вытянул лапы, выгнул спину – видимо, собирался проснуться.

– Давай-давай, – подбодрил я. – Мне еще нужно позвонить.

Андре уловил первую половину выражения «давай-давай» и снова отключился.

Звонить Терри домой было уже поздно, но я знал: он проверит автоответчик прежде, чем опрокинет первую чашку кофе. Поэтому я наговорил ему сообщение, содержащее ключевые моменты разговора с Большим Джимом – начиная с мнения последнего о смысле среднего пальца во флипбуке и заканчивая мотивами Дэнни Ига, тянущими на миллиард баксов.

– Да, вот еще что, – произнес я, повесив трубку, – какой-то отморозок заказал моего брата Фрэнки. Но это моя и только моя проблема.

Я открыл холодильник и глотнул апельсинового сока прямо из пакета. Толика глюкозы гарантирует мне бодрствование минут на десять, зато потом я отъеду быстрее, чем австрийская команда бобслеистов. Нужно продержаться ровно столько, чтобы успеть перечитать письмо Джоанн.

Я открыл дверь и, прежде чем выпустить Андре во двор, велел: «Не бавься!» Андре знает эту команду. В более полной версии она звучит примерно так: «Не вздумай вынюхивать белок и вообще не давай воли инстинктам. Сделал дело – и домой».

Я разделся до трусов, приставил электрическую «Орал-Би» к зубам на двенадцать секунд вместо настоятельно рекомендованных ста двадцати и занялся своими делами. Андре ждал под дверью. Я впустил его, закрылся, выключил телевизор, взял из деревянной шкатулки Письмо Номер Один и забрался под одеяло.

Глава 22

Это первое письмо занимает семнадцать страниц. Настоящая эпическая поэма. Оно намного длиннее последующих. Заряда глюкозы хватит в лучшем случае на пару страниц. Но я жаждал снова ощутить связь с Джоанн. Пожалуй, отчасти и потому, что сегодня я встретил – о'кей, назову вещи своими именами – и мысленно раздел даже не одну, а двух женщин: Эми Чивер и Дайану…