Фабиан. История одного моралиста - [14]

В соседней нише пьяным голосом запела какая-то женщина:

Любовь — стихия, наваждение.

В ней скрыто столько наслаждения![2]

— Ну и штучка! — сказала толстуха. — она не нашего поля ягода, является всегда в дорогой шубе, но под шубой у ней что-то совсем прозрачное. должно быть, богатая дама, может, даже и замужняя. наведет себе в нишу молоденьких парней, платит за них и такое творит, что стены краснеют.

Фабиан встал и через невысокую перегородку заглянул в соседнюю нишу.

Там, в зеленом шелковом купальнике, сидела высокая пышная женщина и, распевая песни, пыталась раздеть отчаянно сопротивлявшегося солдата рейхсвера.

— Эй, парень! — кричала она. — не будь таким рохлей! покажи свое удостоверение!

Но бравый вояка оттолкнул ее. фабиану вспомнилась знаменитая супруга египетского министра, которая также бесстыдно докучала бедному иосифу, талантливому правнуку авраама. дама в зеленом купальнике поднялась, схватила бокал с шампанским и, шатаясь, пошла к барьеру.

Но это была не фрау потифар, а фрау молль. та самая ирена молль, чей ключ еще лежал в кармане его пальто.

Раскачиваясь, стояла она у самых перил, потом вдруг высоко подняла узкий бокал и швырнула его вниз, в зал. бокал разлетелся вдребезги. музыканты отложили инструменты. танцующие в испуге подняли головы. все взгляды устремились к нише наверху.

Фрау молль вытянула руку и закричала:

— Тоже мне, мужчины называются! не успеешь до них дотронуться, они уже расклеились! вот что, многоуважаемые дамы, я предлагаю посадить всю эту банду за решетку! многоуважаемые дамы, нам нужны мужские бордели! кто за, прошу поднять руку! — она с чувством ударила себя в грудь, отчего у нее началась икота. в зале послышался смех. распорядитель уже бежал наверх. ирена молль заплакала. тушь на ее ресницах расплылась, потекла и разлиновала все лицо.

— Давайте петь, — вопила она, икая и всхлипывая. — споем песенку про рояль! — она раскинула руки и запела:

Хочешь верь или не верь —

Человек, что дикий зверь,

До страстей охоч.

И на мне, как на рояле,

Ты откажешься едва ли

Поиграть всю ночь.

Распорядитель заткнул ей рот, она, неверно истолковав его движение, повисла у него на шее. но вдруг заметила глядевшего на нее фабиана, вырвалась, воскликнула:

— А я тебя знаю! — и хотела было броситься к нему. но солдат, уже успевший очухаться, и распорядитель схватили ее и усадили на стул. в зале вновь заиграла музыка, танцы продолжались.

Лабуде, который во время этой сцены расплатился по счету и дал пауле и толстухе немного денег, теперь подхватил фабиана и потащил прочь.

В гардеробе он спросил:

— Она и вправду тебя знает?

— Да, — отвечал фабиан. — ее фамилия молль. ее муж платит любые деньги тому, кто с ней спит. ключи от квартиры этой занятной семейки до сих пор у меня в кармане. вот они.

Лабуде выхватил у него ключи и, крикнув: «я сейчас!» — в пальто и шляпе бросился назад.

Глава шестая Дуэль у бранденбургского музея Неужели опять будет война? Врач знает толк в диагностике

Когда они вышли на улицу, лабуде сердито спросил:

— Было у тебя что-нибудь с этой психопаткой?

— Нет, я только вошел к ней в спальню, она разделась, но тут вдруг появился какой-то человек и сообщил, что состоит с нею в браке, но меня-де это смущать не должно. потом он огласил весьма странный контракт, который они заключили между собой, а потом я ушел.

— Почему ты взял с собою ключи?

— Потому что входная дверь была заперта.

— Отвратительная особа, — сказал Лабуде. — Она сидела в доску пьяная, навалившись на стол, и я быстро засунул ключи ей в сумочку.

— Она тебе не понравилась? — спросил Фабиан. — Однако формы у нее довольно впечатляющие, и это лицо нахальной конфирмантки кажется таким удивительно неожиданным…

— Если бы она была уродиной, ты бы уже давно отдал ключи швейцару. — Лабуде потянул своего друга дальше. Они не спеша свернули в соседнюю улицу, подошли к памятнику, изображавшему господина Шульце-Делитцша, миновали Бранденбургский музей. Каменный Роланд мрачно стоял в обвитой плющом нише, а на Шпрее жалобно гудел пароход. Они остановились и с моста смотрели на темную воду и на длинный ряд складов — стены без единого окна. Небо над Фридрихштадтом полыхало.

— Милый Стефан, — тихо проговорил Фабиан, — ты очень трогательно обо мне печешься. Но я не более несчастен, чем все наше время. Ты хочешь сделать меня счастливее его? Но это тебе не удастся, даже если ты раздобудешь мне место директора, или миллион долларов, или порядочную женщину, которую я мог бы полюбить, или и то, и другое, и третье.

Маленькая черная лодка с красным фонарем на корме скользила вниз по течению. Фабиан положил руку на плечо друга.

— Когда я раньше говорил, что провожу время, с любопытством наблюдая, есть ли у этого мира предрасположение к порядочности, это была только полуправда. Я слоняюсь без дела еще по одной причине. Помнишь, во время войны, когда мы знали: не сегодня завтра нас призовут, — мы писали сочинения и диктанты, делая вид, что учимся, но, по существу, всем было безразлично, учимся мы или только притворяемся. Нам ведь предстояло идти на войну. Разве не сидели мы под стеклянным колпаком, откуда медленно, но верно выкачивают воздух? Мы метались, но метались не из озорства, а потому что нам не хватало воздуха. Помнишь? Мы ничего не хотели упустить, нас снедала жгучая жажда жизни, ибо каждый миг мы воспринимали как последний обед приговоренного к смерти.