Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования - [340]
С другой стороны, Гессе ставит знак равенства между русским человеком и "Карамазовыми". Он заявляет, что "русский человек — это Карамазов, это — Федор Карамазов, Дмитрий, Иван и Алеша. Ибо все четверо, какими бы разными они ни казались, с необходимостью представляют собой одно целое, они вместе и составляют русского человека". Пророком "карамазовского идеала" и выступает у Гессе Достоевский.
Как и прочие его современники, Гессе даже не пытается взглянуть на Достоевского как на писателя. Согласно Гессе, "Достоевский <…> стоит уже по ту сторону искусства". Гессе не отрицает, что Достоевский — великий художник, но он — художник "лишь попутно". Он прежде всего — пророк, угадавший исторические судьбы всего человечества. Центральная мысль Гессе — мысль, чрезвычайно характерная для экспрессионистов — заключается в том, что русский хаотический человек, предсказанный Достоевским, — явление уже не специфически русское. Это — явление, ставшее всеевропейским и даже всемирным.
Остается ответить на последний и весьма существенный вопрос: как относится Гессе к Достоевскому и к его пророчествам? Приветствует ли он хаос или же в ужасе отворачивается от него? Создается впечатление, что у автора статей о Достоевском нет окончательного суждения по этому поводу. С одной стороны, Гессе настойчиво повторяет, что путь через хаос для Запада неизбежен, что для Гессе равносильно уничтожению культуры.
"Роман "Идиот" в конечном итоге означает возвращение к материнскому праву бессознательности и устранение культуры".
Человек, — утверждает Гессе в характерно экспрессионистическом духе, — вынужден проделать этот путь как необходимый этап в своем развитии; лишь проделав его, человек сможет переродиться духовно. В этом смысле хаос для Гессе, как и для Г. Кайзерлинга, "плодотворен".
"Никакая программа не предскажет нам, как отыскать этот путь, ни одна революция не откроет перед нами входа. Каждый следует этим путем в одиночку. И каждому из нас суждено хотя бы час жизни провести на той самой мышкинской границе, на которой исчезают прежние истины и могут возникнуть новые".
Но Гессе в обеих статьях вовсе не приветствует грядущий хаос и не воспевает наступающее, по его словам, царство Карамазовых. Путь, который он предрекает Западу, является для него скорее необходимым, нежели желанным.
Говоря о том, что герои Достоевского — прообразы будущих людей, писатель считает нужным сделать оговорку:
"Никому не следует думать, будто мир этих созданных писательской фантазией образов — идеальная картина будущего. Нет, в Мышкине, как и во всех этих фигурах, мы чувствуем не столько образец совершенства в смысле "Таким ты и должен быть!", сколько необходимость в смысле "Через это нам суждено пройти, такова наша судьба!""
Двойственное отношение Гессе к "хаосу", как и к его пророку — Достоевскому, совершенно естественное следствие того дуализма, которым всегда характеризовалось мышление писателя. Трагедия культуры, слишком оторвавшейся в своем развитии от жизненной основы, — такова главная проблема, волновавшая Гессе. Европейская цивилизация, в частности реалистическая традиция немецкой литературы (символами которой для Гессе были Гете, отчасти Г. Келлер), как представлялось писателю, умирали на его глазах. Идеалы гуманизма были, казалось, навсегда потоплены в крови мировой войны. Глубоко любивший культуру прошлого и связанный с ней преемственными связями, Гессе, разумеется, не мог принять наступающий "хаос", воспринятый им как господство разнузданных инстинктов и высвобождение темных иррациональных сил. Просветительская традиция, традиция Гете владела его сознанием слишком сильно. Но, с другой стороны, Гессе, не понимавший истинных исторических причин охватившего Европу хаоса, находился, как и многие его современники, в плену у "философов жизни", у их духовного вождя — Ницше. Не случайно антагонизм "культуры" и "жизни" — основная тема творчества Гессе. Его главнейшие произведения ("Степной волк", 1927; "Нарцисс и Гольдмунд", 1930; "Игра в бисер", 1943) строятся на той же самой антитезе, на противоборстве двух героев, воплощающих одно или другое начало (Нарцисс-Гольдмунд, Кнехт-Дезиньори). Но до самого конца своей жизни Гессе так и не решает этой дилеммы. Разумное и чувственное бытие присутствуют в его романах как два неизбежных, составляющих жизнь и дополняющих друг друга, хотя и антагонистических начала.
Этим и объясняется двойственное отношение Гессе к Достоевскому как пророку "хаоса". Не случайно в статье о "Братьях Карамазовых" Гессе высказывает осторожную надежду на то, что "весь "Закат Европы" возможно осуществится лишь внутренне, лишь в душах одного поколения и окажется лишь переосмыслением отслуживших свой век символов, переоценкой духовных ценностей". Мысль о гибели западной цивилизации, столь близкой сердцу Гессе, страшна для него и постоянно отпугивает его от Достоевского. Это особенно чувствуется в более поздней статье Гессе "Достоевский" (1925) (за эти годы писатель несколько эволюционировал от "хаоса" к "порядку"), где образ Достоевского характеризуется как "
