Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования - [314]

"[2070] — Вогюэ считает роман "Преступление и наказание".

В "Преступлении и наказании" талант Достоевского, утверждает Вогюэ, достиг своего апогея. Все поздние романы критик рассматривает как ступени упадка, который впервые дает себя знать в "Идиоте", где новаторский реализм "Преступления и наказания" сменяется, по Вогюэ, "мистическим реализмом"[2071]. Самое неблагоприятное мнение сложилось у Вогюэ о "Братьях Карамазовых". Критик называет этот роман "бесконечной историей" и утверждает, будто бы лишь немногие в России смогли прочесть его до конца[2072]. Впрочем, и о "Преступлении и наказании", весьма высоко им оцененном, Вогюэ говорил, что читать этот роман — "добровольная пытка"[2073].

Так или иначе, книга Вогюэ оказала немалое воздействие на немецкую критику. Т. Кампман считает, что Вогюэ "так сильно повлиял на немецкий натурализм — натуралисты даже считали его одним из своих — что мы вполне можем сопоставить его с нашими немецкими критиками"[2074]. Правда, современный западногерманский исследователь А. Раммельмайер возражает Кампману, заявляя, что книга "не могла оказать столь быстрого воздействия"[2075]. Однако факты свидетельствуют в пользу Кампмана. Очерки, из которых составлена книга "Русский роман", публиковались с 1883 по 1885 г. в крупнейшем журнале "Revue des Deux Mondes", который читали во всей Европе, в том числе и в Германии. Во-вторых, сразу же после ее появления в немецкой критике встречаются ссылки на Вогюэ. О нем не раз упоминает Цабель. Часто ссылается на Вогюэ и Харден, во всех суждениях которого ощущается дистанция "славянский мир-западный мир". Сам Достоевский для Хардена прежде всего "человек славянского мира"[2076]. Своеобразие Достоевского-художника, который "разрушает литературные каноны и на их развалинах возводит свой причудливый мир", Харден также воспринимает как нечто экзотическое[2077]. Но высоко оценивая Достоевского-психолога, он отрицательно отзывается о религиозных и славянофильских идеях писателя. Более того, сложную позицию Достоевского по отношению к Европе Харден тонко осмысляет как неприятие антигуманистической сущности буржуазного общества или, как он сам пишет, "безбожного учения Запада"[2078].

Наконец, знакомство с книгой Вогюэ во многом определило и суждения Брандеса. Он почти дословно повторяет автора "Русского романа", когда говорит о Достоевском как о "настоящем скифе, истинном варваре без единой капли классической крови"[2079]. Брандес разделяет также точку зрения Вогюэ на Достоевского-художника. Художественное своеобразие русского писателя представляется Брандесу отступлением от канонов прекрасного.

Исходящий от Вогюэ тезис о "русской душе" воскресает и получает иное осмысление по мере того как в немецкий натурализм вторгаются, разлагая его, новые принципы искусства, порожденные новейшей буржуазной философией в Германии и прежде всего — учением Ницше.

III. Проблема "Достоевский-Ницше"

Одной из центральных проблем современной зарубежной науки о Достоевском является вопрос о связях, соединяющих русского писателя с Ницше. Фраза о "духовном родстве" Достоевского и Ницше давно уже стала общим местом. Число исследований по данной теме достаточно велико. В советском литературоведении этот вопрос почти не ставился. В русской же дореволюционной и современной зарубежной литературе возникло немало ошибочных гипотез и выводов. А потому нам представляется целесообразным осветить проблему "Достоевский-Ницше" по возможности полно, тем более что факт знакомства влиятельного буржуазного философа с творчеством великого русского писателя имеет значение, выходящее за рамки истории литературы. Пристрастные, а подчас и произвольные интерпретации этого факта в современной экзистенциальной теории привели к неправомерному сближению Достоевского и Ницше как "подпольных мыслителей"[2080], как проповедников "отчаяния, безумия и смерти"[2081], как "ясновидящих пророков грядущего хаоса"[2082].

В Германии подобная точка зрения возникает не без влияния книги Л. Шестова "Достоевский и Ницше", переведенной на немецкий язык в 1924 г., но в большей степени — в связи с возникновением экзистенциальной философии. Начало сближения Достоевского и Ницше на почве экзистенциализма положил один из его основателей и главных авторитетов Карл Ясперс. Ясперс ставит Достоевского и Ницше в ряд "мыслителей", воспринимающих "человеческое бытие как болезненное бытие"[2083]. Их объединяет также "свойственное нашему времени настроение бунтарства", в котором философ видит симптом "всеобщего неблагополучия"[2084]. В этих замечаниях Ясперса есть рациональное зерно, но он растворяет его в метафизическом контексте своей философии. Болезнь бытия у него лишена какой-либо исторической конкретности — это болезнь, "исходящая из первородного греха"[2085]. "Бунтарство", даже будучи соотнесенным со временем, представляет собой, тем не менее, понятие социально недифференцированное. Не случайно под эту категорию наряду с Достоевским, Ницше и З. Фрейдом Ясперс умудряется подогнать и… К. Маркса[2086].

Однако тенденция сближать и, говоря шире, сопоставлять Достоевского и Ницше не является прерогативой экзистенциальной критики. Она возникает в Германии уже в эпоху натурализма. По времени это совпадает с началом распространения идей Ницше. И наблюдается характерное явление: некоторые видные представители натурализма делят свои симпатии между Достоевским и Ницше (Г. Конради, М. Харден, Л. Берг). Чем это вызвано? Ответ на этот вопрос дает в предисловии к "Русской антологии" (1921) Томас Манн: "