Ф. И. О. Три тетради - [15]

Ах вот стало быть как?!

6. Даже не продолжая чтение этой краткой главы, даже не вдаваясь в подробности этой изысканной метафизики, этой теории и этой мистики, чувство понимания возникает сразу. Ах вот как! Все наконец встает на свои места. Дело не в том, что ты один, одна, зовешься именем многих, а в том, что ты в качестве никогда себе не равной множественности переходных состояний, как постоянное становление и обудуществление, как непрестанное умирание и возрождение, зовешься одним и тем же именем. Вот ты сейчас пишешь, потом пойдешь пить чай, вот ты любила раньше, а теперь разлюбила. Вот волосы подстригла. Вот в другой город переехала или в новую квартиру. Была дочкой, стала мамой. Что во всем этом важно? Важна перемена. А если вот так: Ольга пишет, Ольга пьет чай, Ольга причесалась… все меняется вокруг, а Ольга не меняется, это общий знаменатель. Ольга – знак постоянства, причастности тому, что не видно глазами, но что мы чувствуем, по чему тоскуем, знак верности безвременному и непреходящему. Имя – бессмертно. Не потому, что мы что-то совершили такое, чтобы его обессмертить, а потому что имя собственное принадлежит к этой бессмертной реальности. Тот простой факт, что имя нам кто-то «дал», что мы его «носим», уже и есть залог перманентности, ибо этот факт выражает человеческое неприятие исчезновения живого и глубинную уверенность в том, что это исчезновение иллюзорно. Имя – любое имя – это то место, где мы «есть», не будем или были, а «есть». Ведь я не «была» Ольгой и не «буду» Ольгой, я просто Ольга, я «есть» Ольга, а значит, я «есть». И тем самым причастна к той реальности, которая не была или будет, которая не почему-то и не зачем-то, а которая просто «есть», не почему и не зачем. В качестве Ольги я есть. Никто и ничто этого не изменит, этого у меня не отнимет.

7. Вот именно: а как быть тем, у кого имя переменилось? Была Ляля, потом Ольга, стала Olga (с ударением на последнем слоге)? Как тут не отчаяться? Однако вполне возможно, что и в этом случае горевать не стоит. Ведь и у автора только что процитированного мною текста было три имени: в жизни его звали Шри Кришна Менон, учителем он стал под именем Атмананда (то есть Священно-радостно-подлинное-существо), а ученики его звали Гурунатан.

8. А вот Заболоцкий, присланный подругой Лёлей, названной при рождении Еленой, а теперь она Lola.

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

Лишь именем одним я называюсь,

На самом деле то, что именуют мной, –

Не я один. Нас много. Я – живой…

26 марта

1. Я помню, как поражена была, когда мой парижский массажист – аристократ-иранец, воспитанный в буддистском монастыре в Японии (кого только не встретишь в Париже!), – в момент нажатия на какую-то особенно болезненную точку впервые троекратно произнес мое имя, по-французски, но все же с ударением на первом слоге. В ту минуту мне показалось, что будь я мертвой (а я таковой отчасти тогда и была), он бы меня, наверное, воскресил (может, так и было).

2. Что мне особенно нравится в словах Гурунатана, это то, что имена даются в «надежде» на длительность и даже перманентность в нас жизни. Потому, конечно, и детей в стародавние времена, когда они умирали как мухи, поначалу не называли; пока не назвали, вроде и нет никого, а если умрет, то и умрет никто, человек-два-уха, имярек. Это чувство надежды, связанной с именем, мне знакомо с детства – или вернее с отрочества – и связано с одним определенным воспоминанием, превращенным пятнадцатилетней писательницей О. Ярхо в рассказ под названием «На даче». Он у меня сохранился, причем в пяти вариантах, то есть ясно, что описанный в нем случай, ставший текстом, был для нее чем-то важным. Речь в рассказе шла о поездке данной девочки с ее школьным товарищем и его мамой к ним на дачу. Я помню (но в рассказе об этом не говорится), что моя мама отправила меня туда потому, что поехала сама хоронить своего дядю в Симферополь. Скоро и его жена, тетя Вера, умрет, и придет конец нашим ежегодным крымским каникулам, всегда начинавшимся и завершавшимся в Симферополе, в большом белом доме с толстыми стенами, не пропускавшими жару, в саду, под черешнями и абрикосами, в винограднике, на тенистых, сонных улицах пыльного южного города, научившего меня вечно-детскому чувству провинции.

Дача школьного приятеля располагалась в Переделкине; дедушка его был писателем. В рассказе описывались сначала набитая битком электричка, жара, тяжелые сумки, натирающие ноги сандалии, огромная (какие бывают только во сне и в поездах) женщина, пьющая кефир из надкусанного треугольного пакета и утирающая рот так, что кефирные брызги летят на соседей. Потом от станции они долго шли пешком, а дойдя до дома, упали все трое на постели и заснули. Пока они спали, прошел дождь. Проснувшись, вдохнув прохлады и сырости, они пошли рвать растущую вдоль забора крапиву и сварили из нее щи. После обеда мальчик и девочка (в рассказе они без имен) отправились на кладбище. Шли по размытой дождем дороге, ноги скользили по глине. За ними бежали грязные псы. У входа на кладбище псов дожидалась старуха с ведром приготовленной для них тюри. Дети пошли по тропе между могилами к тому месту, ради которого они сюда пришли. Это была могила поэта Пастернака. Там было много народу, так что сразу было понятно, куда идти. Они сели на скамейку и стали ждать, чтобы все ушли. Она качала ногой, он ее не больно стукнул по коленке. Ждали довольно долго, потому что люди менялись, одни приходили, другие уходили. Наконец они остались одни, достали книжку и стали читать стихи, глядя на выбитый в сером камне лошадиный профиль поэта с крестиком надо лбом. «Был всеми ощутим физически спокойный голос чей-то рядом». Напечатанный на прозрачной, как папиросная, бумаге роман со странным названием «Доктор Живаго» хранился по секрету в чемодане, на антресолях. Вокруг на кустах цвели мелкие белые розы и сильно пахли после дождя. Наконец они встали и пошли домой. Многие могилы были заброшены. И это вдруг им стало нестерпимо. Не сговариваясь, они нарвали веток, смастерили веники и стали подметать могилы, тереть таблички до тех пор, пока на них не проступали имена, которые они произносили вслух. Потом они нарвали роз и стали посыпать могилы лепестками. Девочка такой радости не испытывала с тех пор, когда лет пяти, на пляже, спасала от прилива божьих коровок в консервных банках. Но там спасалось живое, а тут? Имена? Или что-то еще? Дальше в рассказе говорилось о том, как по дороге домой они горланили дурацкие песни. И на этом все кончалось. Ничего в рассказе не говорилось (а я помню) о том, что, вернувшись на дачу, видимо от избытка пережитого, они разругались в дым и оставшиеся дни почти не разговаривали, так что девочка дружила, как большая, с его мамой и ее сводным братом, и с их очень тонкой, белокожей сестрой в полосатой тельняшке, в виде мини-платья, очень красивой, которая потом покончила с собой.