Ф. Достоевский - интимная жизнь гения - [11]

«ее можно уверить в чем угодно».

Он знал также, что она «раздражительна и развита сердцем» — это означало её способность поддаться чьим-либо ухаживаниям. Все видели в ней одну слабость и нежность: он же знал её такой, какой другие никогда её не видали. Это о ней писал он впоследствии в «Униженных и оскорбленных»:

«Сердце мое защемило тоской, когда я разглядел эти впалые бледные щеки, губы, запекшиеся, как в лихорадке, и глаза, сверкавшие из-под длинных темных ресниц горячечным огнем и какой-то страстной решимостью».

Но, может быть, ещё кто-либо сумел зажечь в ней этот горячечный огонь? Он был ревнив, и ещё во время пребывания в Семипалатинске докучал ей выговорами по поводу каждого взгляда, брошенного на мужчину. Но ревность мнительной и болезненной Марьи Димитриевны была ещё острее. Она подозревала его в тайной связи с каждой встречной женщиной. На масленицу 1856 года Достоевского часто приглашали на блины, он танцевал с дамами. Он сам написал ей об этих невинных развлечениях, но она возомнила Бог весть что и решила отомстить ему. Опять в её письмах появились намеки об искателях её руки и тайных воздыхателях. Эта трагикомедия ошибок продолжалась до апреля, когда Марье Димитриевне пришлось отчасти признаться в её игре. Кузнецкие дамы предложили ей жениха, она заявила им, что у неё уже есть один на примете. Эти слова дошли до Федора Михайловича и снова привели его в отчаяние: оказалось, что, говоря о «человеке на примете», Марья Димитриевна имела в виду именно его. Но все же от мифа о выходе замуж за пожилого и богатого, она окончательно не отказалась, и когда писала Достоевскому о своей горячей к нему любви, не забывала упомянуть:

«а жених — это только расчет».

Достоевский, в конце концов, пришел к заключению, что Марья Димитриевна по слабости находилась в том же положении, что и героиня его «Бедных людей», Варвара, которая решила выйти за «степного помещика» Быкова, чтобы избегнуть нужды и не погубить Макара Девушкина. «Напрочил же я себе», — восклицает Достоевский. Но у Варвары не было семьи, а Марья Димитриевна должна была думать о сыне. Несомненно, что ей было нелегко, хотя Достоевский и преувеличивал её стесненные обстоятельства, когда писал Врангелю, что у неё нет ни копейки, и повсюду занимал, чтобы выслать ей денежный перевод. Тотчас же после смерти Исаева Констант прислал дочери 300 рублей, сумму, по тому времени немалую, а затем регулярно ей помогал: Достоевский должен был потом признать, что «она ни в чем не нуждалась».

Его личные дела были гораздо хуже: хроническое безденежье, нищенская обстановка дома, подчиненное положение на службе. Самым мучительным было то, что он жил, главным образом, надеждами, но постоянно опасался какой-нибудь неудачи, которая лишит его Марьи Димитриевны. В письмах к Врангелю, который в это время уехал в Петербург и в свою очередь страдал от любви к своей барнаульской даме (Е. И. Гернгросс), он восклицал:

«Я погибну, если потеряю своего ангела: или с ума сойду, или в Иртыш».

А для того, чтобы окончательно завоевать её, ему необходимо было обеспечить себе такое «внешнее устройство», при котором не оказались бы опасны никакие кузнецкие женихи со средствами. Это устройство составляло предмет его дум и тему всех его писем: программа минимум была переход из военной службы в штатскую, что предполагало место с жалованьем и некоторое количество денег, чтобы прожить до назначения. Достоевский теперь мечтал стать чиновником 14 класса, т. е. одним из тех мелких канцеляристов, каких он вывел в «Бедных людях» и «Двойнике». Конечно, самое лучшее было бы получить разрешение печататься:

«тогда все устроится, ведь, главное, никто не знает ни сил моих, ни степени таланта, а на это-то главное и надеюсь».

В этой фразе Достоевский проговорился: чиновничьей службы мог он желать лишь в дни отчаяния и безнадежности: на самом деле было у него лишь одно неодолимое стремление печататься, зарабатывать на жизнь литературой, вновь взять в руки перо, то самое перо, которое отняли у него при заключении в крепость в 1849 году, которое не давали ему на каторге, которое через пять лет мог он с трудом получить, будучи солдатом в сибирском захолустном гарнизоне. И только, когда осуществление этой заветной надежды, казалось, чересчур отдаленным, был он готов, ради соединения с любимой женщиной, сделаться сам Макаром Девушкиным, чиновником 14 класса. «Не сейчас же я женюсь, а выжду чего-нибудь обеспеченного, она же с радостью подождет, только бы имела надежду на верное устройство судьбы моей». И одно за другим летят письма из Семипалатинска в Петербург, к Врангелю, к сановникам, к знакомым, к родным. Как всегда, он сочиняет самые фантастические проекты: не написать ли её отцу, чтобы отвадил женихов, не послать ли прошение Государю, не обратиться ли к генералам, которые знали его в Инженерном училище? Он мечется и по своему обыкновению волнуется, преувеличивает; житейские мелочи в его воображении принимают пугающие очертания, препятствия обращаются в кошмары. Писание тоже причиняет немало забот: оно подвигается с большим трудом.