Ездовые собаки-друзья по риску - [24]

Меньше чем в двадцати километрах — но для нас все равно что на луне — таились сокровища, превосходившие в нашем воображении все клады «Тысяча и одной ночи»…

После двух суток вынужденной неподвижности, в течение которых мы грезили о фантастических пиршествах, о жратве досыта, отряд снова двинулся в путь, несмотря на пургу, еще более изнуренный, еще более полный тревоги из-за того, что дни текли, число пройденных километров росло очень медленно, а выносливость собак катастрофически падала.

В этот день нам впервые пришлось впрячься вместе с собаками или толкать нарты сзади. Ни один из нас не представлял себе, что он способен на такие усилия. Человек думает порой, что достиг предела своих возможностей, но с удивлением, а иногда и с преклонением перед изумительным механизмом, каким является его тело, обнаруживает, что может достичь большего и что его силы еще далеко не исчерпаны.

Что касается меня, то к мышечным судорогам присоединялись спазмы желудка, измученного голодом. Мой живот непрерывно протестовал против дизентерии, вызванной пеммиканом. Резь в глазах служила предвестником офтальмии, снежной слепоты, которая впоследствии мучила меня много дней.

Каждые двадцать шагов, когда собаки останавливались, обессилев и не желая двигаться дальше, приходилось упираться в дугу нарт и, охватив ее обеими руками, делать рывок, чтобы приподнять нарты и толкнуть их, глубоко увязая в рыхлом снегу.

И вдобавок, хотя дыхания не хватало, а сердце билось неровными толчками и в ушах стоял гул реактивного самолета, нужно было, крича во всю глотку, направлять и подбодрять собак. Во всю глотку, чтобы они услышали, несмотря на рев пурги, особенно ощущаемый на уровне земли из-за того, что по их головам барабанили льдинки и снежинки, забивая уши. Ибо — вечное невезение! — ветер этим летом почти все время дул в сторону, обратную той, куда мы направлялись.

Но каждый раз мы все-таки продвигались десятка на два шагов: люди — согнувшись пополам, протянув руки и вцепившись ими в стойки нарт, низко опустив головы, проваливаясь в снег; собаки — совершенно засыпанные снегом, висящие на постромках, уронив головы, поджав хвосты. Лишь иногда сквозь метель смутно виднелись их спины и кончики ушей. Собаки останавливались, мы тоже. И комедия возобновлялась, все больше и больше смахивая на драму. Один раз после сделанного сильного рывка я уперся лбом в стойки нарт, утонув в снегу по колени, ослепленный тысячью огней, вспыхивавших в глазах, не способный ни думать, ни двигаться, и меня вырвало.

На каждой остановке (а их было очень много) несколько собак оставляли черные водянистые экскременты. Это, если не считать раздачи пеммикана в конце дневного перехода, был единственный момент, когда псы оживлялись. Они кидались лакать вонючую жидкость, прежде чем она уйдет в снег. От этого их носы и уши были вечно покрыты черноватой липкой массой.

Особенно плохо выглядел Туйук — живой скелет, несмотря на двойной рацион, который я иногда давал ему тайком. А у Итлувинака, одного из лучших вожаков наших упряжек, молодого трехлетнего пса, обнаружились признаки полного истощения. Ранее гордый своей силой и авторитетом, он вот уже несколько дней ходил, понурив голову и поджав хвост, как и остальные собаки. Во время особенно трудного перехода (чтобы освободить нарты из снежных тисков, нам пришлось несколько раз напрячь все усилия, так что боковые стойки сломались) я заметил, что Итлувинак через каждые десять шагов зарывается мордой в снег, так как передние лапы его не держат. Лишь когда нарты равнялись с ним, он медленно поднимался и, шатаясь, следовал за упряжкой. Несколько дней мы везли его на нартах, и он восстановил силы в достаточной степени, чтобы вновь занять свое место. Но, несмотря на все наши старания и заботы, он до самого конца экспедиции утратил резвость. Пришлось освободить его от работы, как и нескольких других собак, бывших в таком же состоянии. Они медленно шли за нами и добирались до лагеря уже после его разбивки. Кроме общего истощения у Итлувинака была большая гноящаяся рана на лапе. Жессен, будучи врачом, лечил его, как лечил бы любого из нас.

И вот в один прекрасный день, облачный и сырой, в начале июля — пятого числа — наш лагерь № 27, последний лагерь перед возвращением в «страну людей», был разбит поблизости от первых морен, на мягком льду, изборожденном трещинами. Вдали, на фоне черного угрюмого неба, мы могли различить горы Сермилика и вехи, указывавшие спуск к фьорду, где нас ожидали хижина и продовольствие. Унылый пейзаж, мертвая пустынная земля, еще более враждебная, чем пройденная нами никому не ведомая пустыня тысячи белых горизонтов, где мы перенесли столько страданий.

В 5 часов утра мы пустились в путь, несмотря на густой туман, в сопровождении уцелевших собак, к которым, как по волшебству, вернулась жизнерадостность. Через восемнадцать часов мы распахнули дверь хижины. Все собаки были с нами, кроме Итлувинака. На другой день, поднявшись вновь к лагерю, мы не смогли его найти, как ни звали, как ни искали.

Мы прибыли на восточный берег с восемнадцатью собаками из тридцати трех: двенадцать мы были вынуждены забить, Туто упал в трещину, Габель отстал в дороге, Итлувинак исчез. В последний день полуторагодовалый Туто (Карибу) упал в трещину. Мишель Перез спустился в нее, обвязанный канатом. Но Туто, вероятно, утонул, унесенный потоком, бурно струившимся по дну трещины. За несколько дней до этого мы потеряли Табеля. В течение суток этого пса все время рвало желчью. Мы выпрягли его и взяли на нарты. Придя в себя, он соскочил и стал жадно есть снег. Потом в какой-то момент отстал и не нагнал нас ни на привале, ни на следующий день. Итлувинак исчез, но, к большому нашему удивлению, мы обнаружили в лагере одну из собак, чье отсутствие прошло незамеченным. Вот что записано у меня в этот день в путевом журнале: