Ездовые собаки-друзья по риску - [19]

Благодаря деспотическому характеру (Укиок не выносил, чтобы ему перечили, будь это даже самая большая его симпатия) он был лучшим вожаком упряжки какого я когда-нибудь знал. Он добивался беспрекословного повиновения, улаживал все раздоры. В пути он покидал свое место, чтобы наказать ту или иную собаку, если замечал, что пора пустить в ход бич с целью принудить ее слушаться или перестать лодырничать. После каждой трепки он лизал морду наказанного пса. Он вылизывал также раны других собак. Со мной был ласков, но не лебезил, хозяином считал только меня. Между нами царило полное согласие и понимание; это было настоящее сотрудничество, о котором я часто вспоминаю. Когда две молодых сучки — Тимертсит и Экриди — подросли настолько, чтобы составить ему компанию, он благосклонно их принял, как добрый властелин. Но они по-прежнему крутились возле меня и всюду за мной следовали под бдительным надзором Укиока.

Через три года после того, как он достался мне от англичан, я покидал Гренландию. Укиок уже превратился в дряхлого, облезлого и слабого пса, но его по-прежнему уважали благодаря моей протекции.

Сентиментальный Кранорсуак

Кранорсуак, большой черный пес с густой, жесткой шерстью, по своему нраву никак не подходил для роли вожака. Он был такой же величины, как Укиок, и выглядел столь же импозантно; но пара белых пятнышек над глазами придавала ему несколько глуповатый, добродушный и сентиментальный вид (таким он и был). Зная, что я на нартах, он тащил их за двоих, не обращая никакого внимания на то, что делается вокруг, и в моем присутствии не повиновался ни одному из моих друзей-эскимосов: стоял как вкопанный, да и только. Собаки его терпеть не могли. Эта ненависть зародилась еще в дни отъезда с западного берега, когда Линдсей включил Кранорсуака в свою упряжку; собаки примирились с этим, привыкли к нему, но никогда не считали, его полноправным членом упряжки. Во время нашей первой поездки Кранорсуак был любимцем поселковой акушерки Супии, дружившей с нами. Она его баловала, доставала специально для него тюленье мясо. Чувствуя нелюбовь к себе остальных собак упряжки, он старался быть от них подальше и привык днем и ночью торчать у двери дома Супии. Дом ее находился невдалеке от нашего, так что Кранорсуак мог следить, куда мы идем, и не боялся пропустить отъезд на охоту или в рейд. Так он впервые отделился от прочих псов.

На время своего годичного отсутствия я решил передать эту упряжку датчанину Янсену. Тот согласился взять на себя попечение о собаках, очень довольный, что у него будет хоть один год такая хорошая упряжка. Но сиделка больницы фрекен Вест попросила оставить ей Кранорсуака. Его ласкали, холили, закармливали. Он даже стал вожаком упряжки из молодых псов, среди них ему нетрудно было главенствовать. Это вызвало ожесточенную ревность и мстительную ненависть со стороны Укиока, которому Кранорсуак раньше подчинялся.

И все-таки, пока нас не было, именно благодаря Кранорсуаку его соперник Укиок смог сохранить или, скорее, вернуть себе место вожака. Вот как это произошло.

Петермасси и Укиок оба усердно ухаживали за сучкой пастора; стычки были частыми и беспощадными. Не раз после драки противники стояли носом к носу, окончательно выбившись из сил, тяжело дыша и пошатываясь. В конце концов Петермасси, как более молодой, одержал верх. Огорчительное зрелище! Укиок, опрокинувшись перед сыном брюхом вверх, изъявлял готовность подчиниться, как какой-нибудь щенок, хотя Петермасси лишь угрожал. И вот тогда-то Кранорсуак, который, если логически рассуждать, должен был встать на сторону победителя, взбунтовался против нового деспота. Он завидовал власти Укиока, но признавал ее и не мог допустить, чтобы Петермасси ее перехватил. Вступив в драку с Петермасси, Кранорсуак одолел его, и с этого дня Укиок снова сделался вожаком, которого все псы беспрекословно слушались.

Вернувшись из перехода через Гренландию и встретившись с Кранорсуаком, я стал ощущать на себе его почти болезненную чувствительность, выражавшуюся в безграничной любви к тому, кого он считал хозяином. Но, чересчур избалованный заботливым уходом, лаской, постоянной близостью тех, кого он любил, Кранорсуак без всяких преувеличений не переносил, когда я хоть на минутку оставлял его одного. Если его привязывали, чтобы он не своевольничал (например, после удачной охоты, когда всюду бывали развешаны куски мяса и сала), он вечно поднимал страшный лай. Мне приходилось вставать ночью, чтобы отвязать его, иначе ни мы, ни он не могли бы заснуть. Тогда он сворачивался калачиком у порога нашей хижины. Когда я уезжал поохотиться на несколько дней в умиаке или каяке, то по возвращении находил Кранорсуака изменившимся до неузнаваемости: обычно как нельзя более упитанный, он настолько худел, что начинали остриями выпирать кости его крестца. Лишь только я возвращался, он оживал, весело скалил зубы, понурая морда приподымалась, хвост снова торчал трубой.

Другим собакам, чаще всего сидевшим на привязи, хотелось пользоваться такой же свободой, как Кранорсуак. Их зависть превратилась в ненависть. К тому же он скоро понял, что достаточно держаться на расстоянии чуть побольше длины цепи, на которой сидит противник, чтобы оказаться недосягаемым для его клыков, и совсем обнаглел. Таковы печальные последствия фаворитизма…