Эйнштейн и Ландау шутят. Еврейские остроты и анекдоты - [34]

Средь чащи (!) елей (!) и берез (!),

Кругом (!), куда (!) ни глянет (!) око (!),

Холодный (!) снег (!) поля (!) занес (!).

Восклицательными знаками в скобках я отмечаю слова, которых у Шелли нет.

Когда герои Диккенса поют:

«Иппи-дол-ли-дол, иппи-дол-ли-дол, иппи-ди», – Е.Г. Бекетова переводит:

«Ай люли! Ай люли! Разлюлюшеньки мои»

Получается такое впечатление, как будто и мистер Сквирс, и сэр Мельберри Гок, и лорд Верисофт – все живут в Пятисобачьем переулке в Коломне и только притворяются британцами, а на самом деле такие же Иваны Трофимовичи, как персонажи Щедрина или Островского.

Этот Натович, как, впрочем, и многие другие издатели, не любил платить своим сотрудникам. Один провинциальный литератор (кажется, Слово-Глаголь), долго не получавший от него гонорара, прислал ему сердитое письмо: «Вы эксплуататор, паук, из-за вашего кровопийства я живу в нищете, у меня нет ни хлеба, ни дров», и т. д.

Издателю так понравилось это письмо, что, ловко изъяв из письма все личные обращения к нему, он тотчас же тиснул его у себя в «Новостях» под сентиментальным заглавием «Тяжкое положение провинциальных работников печати».

Но гонорара так и не выслал.

Я служил корректором в газете Натовича «Новости». «Новости» издавались без предварительной цензуры, и вдруг разнесся слух, что газете назначили цензора, который будет заранее просматривать весь материал и вычеркивать, что ему вздумается.

Возмущенный таким беззаконием, я решил встретить незваного гостя в штыки. И вот поздно вечером является к нам приземистый, угрюмого чиновничьего вида мужчина с большим картузом в руке и требует, чтобы ему немедленно выдали один из рассказов Лескова. В «Новостях» как раз в это время печатались серией лесковские «Мелочи архиерейской жизни», и в них было немало такого, на что цензура могла наложить свою лапу.

– Дайте же мне «Мелочи» Лескова! – нетерпеливо повторил свое приказание чиновник.

– Не дам!

– То есть как это не дадите?

– Очень просто. Скажу наборщикам, и вы не получите оттиска.

– Почему? На каком основании?

– Потому что газета у нас бесцензурная, и вмешательство цензуры…

– Да ведь я не цензор. Я Лесков.

Только у мертвых языков не бывает жаргонов.

…спасаюсь от самого себя работой.

Я в этом вопросе не копенгаген.

Даже книжного дурману не хочется.

Наша смерть унавозит людям более счастливую жизнь – этого для Горького достаточно.

Составить самую простую деловую бумагу для меня воистину каторжный труд. Мне легче исписать всю страницу стихами, чем «учитывать вышеизложенное» и «получать нижеследующее».

Анекдотов бездна – ехиднейших. Мы слышали их тысячи раз. О том, что Биржевая Барачная Больница на нынешнем языке – Би-Ба-Бо. О том, что Заместитель Комиссара по Морским Делам – называется теперь – Замком по морде. Что Художинки, Литераторы, Артисты, Музыканты на теперешнем языке – просто ХЛАМ. А недавно разыскали ЧОРТа – Чрезвычайный Отдел Разгрузки Транспорта!

Московские барышни, назначая другу свидание, так и говорят:

– Твербуль Пампуш!

В этом есть что-то малороссийское, смачное, сдобное, пахнущее галушками, сметаной и вишнями: Твербуль Пампуш. А на самом деле это – Тверской бульвар, памятник Пушкину.

Когда в начале революции возник Третий Петроградский университет, студенты, смеясь, говорили, что сокращенно его следует назвать Трепетун.

Женский медицинский институт получил наименование ЖМИ, а Психоневрологический институт – ПНИ. Новое общество живописи – НОЖ. Институт востоковедения Академии наук – ИВАН.

Особенно огорчительно то, что такая «канцеляризация» речи почему-то пришлась по душе обширному слою людей. Эти люди простодушно уверены, что палки – низкий слог, а палочные изделия – высокий. Им кажутся весьма привлекательными такие, например, анекдотически корявые формы, как:

«Обрыбление пруда карасями», «Крысонепроницаемость зданий», «Обсеменение девушками дикого поля», «Удобрение в лице навоза» и т. д., и т. д., и т. д.

Один просил у Анатолия Васильевича охранную грамоту для своей коллекции почтовых открыток.

Другой объявлял, что пожертвует в будущую балетную школу составленный им гербарий, если Комиссариат просвещения выдаст ему башмаки.

Третий вылепил бюст Робеспьера и требовал, чтобы бюст был немедленно отлит из бронзы и поставлен на площади перед Зимним дворцом, чуть ли не на вершине Александрийской колонны. Когда же ему было сказано, что это никак невозможно, он моментально смирился и попросил струну для балалайки.

– Я бы ей, мерзавке, глаза повыцарапала, – сказала одна старая женщина (обычно весьма добродушная), когда услышала, как некая дева с искренним восторгом закричала подруге:

– Смотри, какие шикарные похороны!

Странная штука – репортер! Каждый день, встав с постели, бросается он в тухлую гладь жизни, выхватывает из нее все необычное, все уродливое, все кричащее, все, что так или иначе нарушило комфортабельную жизнь окружающих, выхватывает, тащит с собой в газету – и потом эта самая газета – это собрание всех чудес и необычайностей дня, – со всеми войнами, пожарами, убийствами, – делается необходимой принадлежностью комфорта нашего обывателя – как прирученный волк в железной клетке, как бурное море, оцепленное изящными сваями.