Эйфелева Башня. Гюстав Эйфель и Томас Эдисон на всемирной выставке в Париже - [16]

Эйфеля хватил удар, и в горьком письме, написанном 1 февраля 1889 года, он обвинил Отис в том, что они не сдержали своего слова и поставили его в «тяжелое положение». Он также добавил, почему он должен платить дополнительную плату за лифты, доставленные так поздно, это ставит под угрозу открытие башни вовремя.

Вскоре Эйфель получил пятистраничное письмо с ответом от Чарльза Отиса, в котором он признавал «ужас ситуации». Он начал свое письмо Эйфелю с раскаяния, выразив сожаление по поводу того, что

«вы потеряли всякое доверие к нам. Мы также смущены таким положением вещей, поскольку теперь, что бы мы вам ни говорили, мы чувствуем достаточную уверенность в том, что вы нам не поверите».

Однако Отис еще раз тактично напомнил Эйфелю, что именно его собственные продолжающиеся изменения в окончательной внутренней форме опор башни были причиной большей части задержки, как и усилия комиссии по обеспечению безопасности реечной передачи.

Чарльз Отис также объяснил задержки своей фирмы, сказав, что ее высокие стандарты были одной из причин, по которой дела шли медленно. Когда дело дошло до проектирования и производства лифтов Эйфелевой башни, «мы были очень суровы в требованиях к самим себе».

Он заверил Эйфеля, что лифты заработают к 1 мая и будут готовы к большому скоплению людей:

«если только сам мистер Эйфель не создаст на нашем пути несправедливых и ненужных препятствий».

Даже в то время, когда Гюстав Эйфель и компания Отис вели непрерывную борьбу за лифты, работа над самой башней продолжалась в строгом темпе. Толпы внизу могли наблюдать, как паровой кран на первой платформе поднял кованую секцию с земли на свой уровень. Затем оператор второго крана поднял ту же деталь на вторую платформу, в то время как третий паровой кран, работающий еще выше, наклонился и поднял следующий фрагмент из кованого железа. На самой высокой точке стоял паровой двигатель, работающий днем и ночью, и два крана весом 24 000 фунтов, чтобы поднимать огромные железные валы. С земли, глядя вверх, людей-рабочих было трудно разглядеть во всей этой удивительной механизированной системе.

Журналисты требовали, чтобы они увидели чудеса Эйфелевой башни крупным планом. Вскоре после того, как Хьюз Ле Ру совершил свое опасное восхождение по все еще раскачивающимся лестницам, Эйфель принимал у себя второстепенного литературного льва Эмиля Гудо, чей новый роман «Развратный» должен был быть опубликован к ярмарке. К этому времени клепальщики работали на самом верху башни, на замкнутой и слегка сюрреалистичной сцене в небе, и когда он присоединился к ним, Гудо оказался почти в 275 метрах над Парижем,

«окутанный густым дымом угольной смолы, от которого болело горло, даже когда я был оглушен ужасным лязгом кувалд. Один из них крепился там болтами; рабочие, втиснутые на выступ в несколько сантиметров, по очереди били своими железными кувалдами с огромной силой по заклепкам; в других местах кузнецы спокойно и ритмично стучали по своим наковальням, как будто работали в своей кузнице в деревне; но эти кузнецы бьют не сверху вниз, вертикально, а горизонтально, и с каждым ударом вылетают искры; эти почерневшие люди, вырисовывающиеся на фоне открытого неба, кажутся бросающими молнии в облака».

По мере того как башня обрела свою окончательную форму, ее первые критики неохотно приходили в себя и признавали ее привлекательность. «Как только стало возможным судить о памятнике в целом, враждебное мнение начало смягчаться», – писал виконт де Вогюэ, который получил специальное разрешение от Эйфеля бродить по верхним этажам башни, пока она еще строилась.

«В этой железной горе были элементы новой красоты, элементы, которые трудно определить, потому что их форма не очевидна для самых предвзятых искусствоведов. Люди восхищались сочетанием легкости с мощью, смелым центрированием больших арок и прямыми изгибами главных стропил, которые… одним прыжком устремляются к облакам. То, чем люди восхищались больше всего, была видимая логика этой структуры… логика, воплощенная в нечто видимое… абстрактная и алгебраическая красота… Наконец, зрителей покорило то, что неизбежно покоряет каждого: упорная воля, воплощенная в успехе трудного начинания. Только вершина все еще подвергалась критике, была признана незаконченной, слабой и сложной короной, которая не выдерживала очень простых линий. Наверху чего-то не хватало».

Другим особенно понравилась вершина башни, которая заканчивалась округлой колокольней. Когда посетители выходили из лифта на самом верху, они входили в крытую галерею. Эта галерея, со всех сторон снабженная застекленными створками, которые можно было открывать или закрывать по мере необходимости, имела длину шестнадцать метров с каждой стороны и вмещала восемьсот посетителей. Над этой публичной галереей Эйфель запланировал ряд комнат, зарезервированных для научных целей, и то, чему многие позавидуют в ближайшие месяцы, – элегантную личную квартиру.

Над этими комнатами, на истинной вершине башни, находился маяк. До маяка можно было добраться только по открытой лестнице, у основания его окружала небольшая узкая терраса с металлическими перилами. Эта терраса, расположенная в трехстах метрах от земли, специально спроектирована для анемометров и других метеорологических приборов, которые требовали полной изоляции. Венчать здание в конечном итоге должен был высокий флагшток.