Европейские негры - [7]
Через четверть часа темна и пуста была сцена. одни уборные были освещены и полны суматохи. Торопливо переодевались танцовщицы, уже не заглядывая в зеркало, и почти все, не снимая трико, которое задержало бы, просто надевали поверх его чулки и башмаки, чтоб успеть уехать в первой карете.
Клара бережливо уложила свой театральный костюм и траурное платье сестры, и должна была дожидаться, пока карета возвратится. Вечер был холоден и туманен. Стекла кареты потускнели так, что сидевшим в ней девицам невидно было, по какой улице они едут, и каждый раз, как останавливался экипаж, они спорили, к чьему дому он подъехал. Лакей решал это, называя по имени ту, которой очередь выходить из кареты. Вот экипаж доехал и до квартиры Клары.
– Позвонить, чтоб вам отперли? ласково спросил лакей.
– Благодарю; со мною ключ, я войду никого не беспокоя. Прощай.
– Позвольте мне, мамзель Клара, принести завтра венок для вашей сестрицы. У меня есть знакомый садовник; я у него выпрошу – и поспешно проговорив это, старик-лакей, не дожидаясь ответа, захлопнул дверцу и закричал кучеру: «пошел!»
Клара простояла у двери своего дома с минуту, прислушиваясь к стуку удалявшегося экипажа, потом прошла далее, к булочной, находившейся в нескольких шагах, и, купив белого хлеба, медленно пошла домой, останавливаясь почти на каждом шагу, вслушиваясь в отдаленные шаги прохожих. «Странно» думала она: «в первый раз нынче его нет: он не был ни в театре, ни у кареты, когда я садилась в нее, нет его и здесь!»
Она была уж у двери, ведущей на её лестницу, вынула ключ, отперла и хотела войти на темную лестницу, как послышались на улице поспешные шаги и мужской голос сказал тихо:
– Фрейлейн Клара, минуту, одну минуту. Я должен сказать вам два слова.
Танцовщица остановилась в дверях и спокойно ожидала быстро-приближавшегося мужчину.
– Я так бежал, сказал он: – что едва перевожу дух. Как я рад, что успел увидеть вас!
– Вас не было в театре, и я не ожидала увидеться нынче с вами, отвечала девушка.
– Мне было невозможно быть в театре. А как я бежал! Я был в скучном, ужасно-скучном обществе, и только сейчас успел вырваться оттуда. Я пришел только, чтоб видеть вас.
– Я рада, что увидела вас, отвечала девушка, доверчиво смотря на него. – Я так привыкла видеть вас каждый вечер, что без этого мне чего-то недостает.
– Благодарю вас за эти слова; но если б вы не были так неумолимы, фрейлейн Клара, давно бы я нашел случай познакомиться с вашим батюшкою и бывать у вас.
– Нет, нет, я не хочу этого! Довольно уж и того, что мы видимся здесь или в театре. Этого со мною никогда не бывало; довольно и этого.
– Я буду доволен только тогда, если вы дадите мне вашу ручку.
– Пожалуй, только с условием, что вы сейчас уйдете.
И она взяла узлы, ключ и хлеб в одну руку, чтоб протянуть другую своему другу, который начал осыпать поцалуями эту миньятюрную ручку. Но Клара вырвала ее, убежала и с лестницы уж сказала ему:
– Уходите же. До свиданья.
Молодой человек стоял перед домом, смотря на окно в верхнем этаже. Вот покачнулась в окне стора, значит, отворилась дверь и Клара входит в свою комнату. И молодой человек удалился тихими шагами.
По темным извилинам Клара поднялась в четвертый этаж, ощупала рукою дверь, осторожно отворила ее и вошла в переднюю, где не было свечи, только в широкия щели дверей из другой комнаты падала светлая полоса, и направляясь по ней, Клара тихо прошла в другую комнату, где сидело все семейство.
Это была довольно-большая комната, потолок которой спускался к одному боку, сообразно положению кровли дома. Между единственным окном и железною печью, которая, судя по холоду, бывшему в комнате, топилась не каждый день, стоял письменный стол, заваленный бумагами и книгами, перед ним стул с красною подушкою; в другом углу две постели, большая и детская. Другой стол и три-четыре стула, старый комод и зеркальцо довершали меблировку комнаты, которая смотрела очень-пустынно, потому что мебели было слишком-мало для её величины. Единственным представителем роскоши был висевший на стене портрет какой-то знаменитой танцовщицы, экземпляры которого были ею подарены всем членам труппы.
На детской постели лежали два ребенка, шестилетняя девочка и четырехлетий мальчик; у стола сидел пожилой мужчина, чинивший перо и с-тем-вместе уговаривавший детей лежать смирно и заснуть. Они хныкали и пищали; но при появлении Клары плач их прекратился.
– А, вот она, наша общая утешительница! Здравствуй, Клара! Пожалуйста уговори их, чтоб они уснули, сказал он, увидев дочь, поправил на столе бумаги и принялся писать.
Дети приподнялись и зорко следили за всеми движениями Клары. Заметив, что она кладет на окно хлеб, мальчик весело закричал: «принесла! принесла!»
– Ты все пишешь, батюшка, сказала Клара, подходя к отцу: – уж поздно; побереги свои глаза.
Действительно, ему было бы надобно беречь глаза, потому что он, хотя и в очках, наклонял лицо к самой бумаге. Но он бодро отвечал:
– Ничего, они у меня еще хороши; времени тратить нельзя. Вот я теперь смотрю на тебя, мой милый дружок, Клара, и они отдыхают. Милая моя, как ты хороша!
– О чем плакали дети? сказала Клара, цалуя руку отца: – верно, шалили, поссорились, и надобно побранить их?
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.