Европейская новелла Возрождения - [199]

Родриго де Нарваэс, слушая, с какой горячностью мавр рассказывает о своем несчастье, молвил:

— Слов нет, рыцарь, рассказ ваш удивителен, и несправедливость, причиненная Абенсеррахам, беспримерна, ибо нельзя поверить, что они, если были таковы, какими вы их изобразили, могли совершить предательство.

— Все, что я говорю, правда, — сказал тот, — послушайте дальше, и вы узнаете, что с тех пор все мы, Абенсеррахи, обречены быть несчастными. Когда мать произвела меня на свет, отец, исполняя веление короля, послал меня в Картаму к тамошнему алькайду, с которым был в большой дружбе. У алькайда была дочь, почти моя ровесница, которую он любил пуще жизни своей, ибо была она не только единственной и красавицей, но вдобавок рождение ее стоило жизни матери. Эта девушка и я с раннего детства считали друг друга братом и сестрой, ибо так называли нас все вокруг; не припомню часа, когда бы мы были врозь, — вместе нас учили, вместе мы гуляли, ели и пили. Одинаковые привычки, естественно, породили привязанность, которая росла с возрастом. Вспоминаю, как однажды в час сьесты я вошел в рощу, называемую Жасминной, и увидел там ее, — она сидела у источника и украшала цветами прелестную свою головку; я был пленен ее красотой, она показалась мне нимфой Салмакидой, и я сказал себе: «Счастлив будет возлюбленный этой прекрасной богини!» О, как тяжко было мне сознавать, что она моя сестра! Не раздумывая боле, я направился к ней, а она, завидев меня, пошла навстречу с раскрытыми объятьями и, усадив меня рядом с собою, молвила:

— Брат, почему ты оставил меня так надолго одну?

— Я уже давно ищу тебя, госпожа моя, — отвечал я, — никто не мог мне сказать, где ты, пока не подсказало сердце. Но скажи мне, прошу, какие у тебя доказательства, что мы брат и сестра?

— Только одно, — сказала она, — великая моя любовь к тебе и то, что все нас так называют.

— А не будь мы братом и сестрой, — сказал я, — любила бы ты меня так же сильно?

— Как ты не понимаешь, — сказала она, — ведь тогда бы мой отец не разрешал нам бывать всегда вместе и без посторонних!

— Ну, раз у меня отняли бы тогда эту радость, — сказал я, — лучше уж не расставаться мне со своим горем.

Прелестное личико ее зарделось, и она спросила:

— Но что ты теряешь от того, что мы брат и сестра?

— Теряю жизнь, теряю тебя, — сказал я.

— Не понимаю, — сказала она, — мне, напротив, кажется, что именно то, что мы брат и сестра, обязывает нас всегда любить друг друга.

— Меня к этому обязывает только твоя красота, а родство наше порой даже расхолаживает!

И, смущенный тем, что высказал, я опустил глаза и увидел в водах ручья ее отражение, там она была как живая: куда бы я ни повернул голову, всюду находил ее образ, но самый доподлинный был в моем сердце. И я говорил себе — больше никому я не мог бы в этом признаться: «А вот утопись я сейчас в этом ручье, где я вижу свою госпожу, сколь оправданней была бы моя смерть, чем смерть Нарцисса![305] О, ежели бы она меня любила так, как я люблю ее, кто был бы счастливей меня! О, ежели бы судьба дозволила нам всегда быть вместе, сколь радостной была бы вся моя жизнь!»

Размышляя так, я встал, подошел к кустам жасмина, окаймлявшим источник, и, переплетая его цветы с ветками мирта, сделал красивый венок, надел его себе на голову и возвратился к ней, увенчанный и побежденный.

Она взглянула на меня, казалось, нежней, чем обычно, и, сняв с меня венок, надела на свою голову. В этот миг она показалась мне прекрасней Венеры, когда та явилась на суд Париса. Обернувшись ко мне лицом, она сказала:

— Ну, что ты теперь скажешь обо мне, Абиндарраэс?

— Скажу, — отвечал я, — что ты только что покорила мир и тебя венчали его королевой и владычицей.

— Будь это так, брат, — сказала она, поднимаясь и беря меня за руку, — ты бы ничего от этого не потерял.

Не отвечая, я последовал за ней, мы вышли из рощи. Так, не зная правды, жили мы довольно долго, пока, наконец, любовь, дабы отомстить нам, не раскрыла окружавшего нас обмана, — чем больше мы приходили в возраст, тем яснее становилось обоим, что мы — не брат и сестра. Не знаю, что почувствовала она, впервые узнав об этом; я же отродясь не испытал большего счастья, хотя впоследствии дорого за него заплатил. В тот миг, когда мы в этом уверились, прежняя наша чистая и здоровая любовь стала замутняться и вскоре превратилась в мучительный недуг, который продлится до самой нашей смерти. Ведь тут не было первых движений чувства, которых можно избежать; началом этой любви были наслаждение и радость, основанные на невинной привязанности; а потому недуг не развивался постепенно, но сразу обрушился на нас со всею силой. Вся моя радость давно была только в ней, и душа моя была точным слепком с ее души. Все, чего я не находил в ней, мнилось мне и ненужным, и бесполезным, и уродливым. Все мои помыслы были только о ней. В эту пору, находясь вместе, мы вели себя уже по-иному: я глядел на нее украдкой, боясь, что она это заметит, я ревновал ее даже к солнцу, касавшемуся ее своими лучами. Ее присутствие причиняло мне муку, а в ее отсутствие сердце мое изнывало. И во всем этом, полагаю, она не оставалась в долгу и платила мне той же монетой. Но Фортуна, завидуя нашей нежной любви, предприняла лишить нас сих радостей, а как — о том ты сейчас услышишь.