Еврипид Иннокентия Анненского - [2]

О том, что такая Nachleben, жизнь поэта в потомстве, есть неотъемлемая часть его подлинной жизни, Анненский напоминает неустанно: на первой же странице "Театра Еврипида" 1906 г. названы и Катюль Мандес, и Суинберн, и Мореас, "Иона" Еврипида он сравнивает с Леконтом, а "Ифигению" - не только с Гете, но и с Руччеллаи. Все поэты всех времен для него заняты одним и тем же: переводят на свои мысли и чувства "вечное" - общую для всех мучительную загадку мироздания. А слова второстепенны: они никогда не выражают вполне мысль поэта. Интонация важнее слов. Лучшее, что можно делать с языком, - это писать прерывистыми фразами, чтобы в разрывы предложений просвечивало, угадываясь, невыраженное и невыразимое. Отсюда - те многоточия, которые так пестрят на каждой странице Анненского и так меняют (по выражению Ф. Ф. Зелинского) "дикционную физиономию" его европейского подлинника: превращают железную связность греческой мысли в отрывистые вспышки современной чувствительности.

В статье "Памяти И. Ф. Анненского" Ф. Ф. Зелинский приводит два ярких примера такого "соблазна расчленения". Первый - слова Медеи об обманутом ею Креонте ("Медея", 371 сл.): в подлиннике - "Он же дошел до такого неразумия, что, имея возможность, изгнав меня из земли, этим (заранее) уничтожить мои замыслы, - разрешил мне остаться на этот день, в течение которого я обращу в трупы троих моих врагов - отца, дочь и моего мужа" (подстрочный перевод самого Зелинского; "нечего говорить, что в поэзии этот перевод невозможен", соглашается Зелинский, смело отождествляя "поэзию" со вкусами своего времени и круга). У Анненского:

О слепец!

В руках держать решенье - и оставить

Нам целый день... Довольно за глаза,

Чтобы отца и дочь и мужа с нею

Мы в трупы обратили... ненавистных.

Другой пример - из монолога Федры ("Ипполит", 374 сл.; здесь Зелинский заступается за связность подлинника, "его рассудочность вырастает из самого характера героини: она так естественна, что с ее устранением пропадает и поэзия"), У Еврипида: "Уже и раньше в долгие часы ночи я размышляла о том, что именно разрушает человеческую жизнь. И я решила, что не по природе своего разума люди поступают дурно - благоразумие ведь свойственно многим - нет, но вот как должно смотреть на дело. Мы и знаем и распознаем благо; но мы его не осуществляем, одни из вялости, другие потому, что они вместо блага признали другую отраду жизни". У Анненского:

Уже давно в безмолвии ночей

Я думою томилась; в жизни смертных

Откуда ж эта язва? Иль ума

Природа виновата в заблужденьях?..

Нет - рассужденья мало - дело в том,

Что к доброму мы не стремимся вовсе,

Не в том, что мы его не знаем. Да,

Одним мешает леность, а другой

Не знает даже вкуса в наслажденье

Исполненного долга...

Может быть, еще интереснее был бы третий пример - потому что в нем прозаический подстрочник принадлежит самому Анненскому. В очерке о Еврипиде, предпосланном отдельному изданию "Вакханок" (1894), он цитирует прозой монолог Менекея из еще не переведенных им "Финикиянок" (ст. 991 сл.: "так трезво, сознательно и сентенциозно кончает сын Креонта..."): "Итак, хитрыми речами я, кажется, рассеял страх отца и могу идти теперь к цели свободно. Он усылает меня из города и тем отнимает у фиванцев возможность спастись, т. е. советует мне стать жалким трусом. Он - старик, и ему простительно, конечно, но нашлось ли бы оправдание для меня, если б я предал отчизну, которая дала мне жизнь... Как! Пока другие граждане без всякого оракула, без приказания богов, не боятся умереть и крепко борются за родину за своими щитами, у подножия стен, - какой стыд будет мне, если я предам и отца, и брата, и город, и в страхе бегу от этих стен. Где бы ни спрятался я, меня везде назовут трусом. Нет, о нет, клянусь Зевсом, клянусь кровожадным Ареем, который дал фиванское царство племени, выросшему из зубов дракона, - я пойду и с высоты укрепления брошусь в мрачную пасть дракона: так сказал прорицатель, - и отчизна будет спасена. Да, это будет не бедная жертва: родина спасется от страшного бедствия. О, если бы каждый гражданин нес на общую пользу все благо, которое он может дать родному городу, меньше несчастий выпадало бы на долю городов и процветание ожидало бы их в грядущем". Сравним с этим стихотворный перевод того же Анненского:

...Согласием притворным

Утишил я тревожный дух отца,

И долее таиться мне не надо...

"Уйди, - он говорил, - и город брось

На произвол судьбы!" Такую трусость

Простят, конечно, люди старику,

Отцу простят - но сына, что отчизну

Мог выручить и предал, проклянут... и т. д.

Все это - примеры из монологов; а в лирических хорах, где еще больше соблазна подменить логику эмоцией, такая перелицовка текста становится у Анненского правилом. В "Дополнениях" к настоящему изданию напечатан прозаический перевод "Вакханок", сделанный Ф. Ф. Зелинским (который, впрочем, тоже позволял себе "нанизывать там, где античный поэт сцеплял"): сравнивая фразу за фразой его работу с работой Анненского, читатель сам проследит ту синтаксическую интонацию, которую Анненский не умел не привносить в переводимые им стихи, и сам почувствует разницу между классической поэтикой подлинника и неоромантической поэтикой перевода.