- Стой! Стой!
- Держи, держи! А-ту!
- Го-го-го!
На углу стоим мы, кучка гимназистов.
Только что разгромили бакалейную лавку. Веселые добродушные парни подмигивают нам.
- Эх, милый барин,- обращается к одному из нас молодой верзила,-дай-ка папироску?
-- И сам бы рад покурить, да нет. .
- Ах, барин бедный, курить нечего. Ребята, у кого табак?
- Вот табак,- показывает кто-то из толпы иа запертую табачную лавочку.
- А может, лавка русского?
- А не все тебе равно - русский жид или жидовский жид?
- Барин, прикажи' - иодмывающе обращается верзила к желавшему покурить.
И тот ... весело машет рукой.
С диким воплем восторга бросается толпа, и через несколько минут десятки рук протягиваются к нам с папнросами.
Лица радостные, умильные, блаженные.
Мы, смущенные, берем по папироске и улыбаемся этой толпе, а она ревет:
- Берите больше, все берите. На дом вам снесем. Ура!
-Христос воскресе! И мы целуемся с ними.
- Ребята, водки!
А мы, растерянные, смущенные, торопимся незаметно стушеваться, исчезнуть.
Второй день.
Где-то идут войска.
Какой-то еврей шмыгнул к нам во двор...
Надо спрятать, но что скажет кухарка?
Долго ее убеждают, и, наконец, она раздраженно говорит:
- Ну, отстаньте от меня! Прячьте, коли охота с жидом возиться - меня и себя под топор подводить.
И высокий дрожащий еврей, молодой, худой, поднимается по узкой лестнице на чердак, а кухарка испуганно оглядывает двор: нет ли свидетелей. И грозит ему кулаком:
-- У, дрянь, не стоишь, чтоб пропадать из-за тебя!
И, довольные, мы опять уходим в город.
Там, на кладбище человек сорок опившихся.
Маленький белый домик, мертвецкая - уютно выглядит из зелени, кругом памятники, кресты, могилы,- тишина и покой.
Громадная толпа, как мертвая.
Мы протискиваемся и стоим над трупами. Окна открыты, но запах тяжелый от этих на полу плотно друг около друга лежащих синих, вздутых страшных фигур в оборванных, истасканных костюмах, по которым, как по печатным строчкам, читаешь историю их ужасного прозябания на земле вплоть до последнего мгновения, когда в каком-то угаре почуялся вдруг им выход,,. И они все лежат - это зеркало, это страшное отражение окружающей жизни.
Какая-то баба вздыхает:
- Вот и пасха: из жидов пух, а из русских дух...
Пришли войска. Сухой барабанный треск несется по пустым улицам.
Ловят, тут же на улице раскладывают и секут.
Множество слухов. Высекли даму. Высекли унтер-офицера с георгиевским крестом. Схватили графа С., но он распахнул пальто и показал свой форменный фрак со звездой.
Общество возмущено.
Одному офицеру в доме моего товарища в моем присутствии показали на дверь.
Он вышел на улицу и крикнул:
- Только попадитесь мне: всех перепорю!
Ловят облавами. Неожиданно с двух противоположных концов появляются из боковых улиц войска, сходятся и всех попавших в эту мышеловку подвергают допросу и суду.
Тут же расставляются скамьи, появляются розги.
Преображенская улица в средней своей части сплошь почти была заселена евреями.
Я шел к товарищу, когда вдруг из двух боковых улиц с барабанным треском появились солдаты.
Я и все со мной метнулнсь, как рыбы, почувствовавшие сеть.
Куда? За кем-то я проскочил в подворотню.
Подворотня захлопнулась и я очутился во дворе, битком набитом евреями.
Двор, как бы дно глубокого колодца.
Из раскрытых окон всех этажей этого колодца смотрели па меня глаза евреев.
Я один среди них русский, н ужас охватил меня.
Они теперь могли сделать со мной, что хотели: убить и бросить в эту ужасную помойную яму.
Может быть, кто-нибудь из них видал, как я курил папироску, поданную мне из разграбленного магазина. И меня схватят н вытолкнут на суд туда на улицу, откуда уже несутся раздирающие душу вопли. Просто со злобы вытолкнут... А там, может быть, как раз тот офицер... И я стоял, переживая муки страха, унижения, тоски.
Мгновения казались мне веками, и с высоты этих веков на меня смотрели из всех этих этажей тысячи глаз спокойных, терпеливых. Смотрели, понимая, конечно, мое положение, точно спрашивая:
"А ты, когда ты поймешь, почувствуешь наше?..."
