Еврейские баллады - [3]

И озадачен был рабби Шимон,

И растерялся он на мгновенье:

«Строил игру мой покойный отец

Именно так…» — он сказал изумленно.

Первосвященник поправил венец

И на раввина взглянул отрешенно.

Был словно жаром охвачен раввин,

Двигая пешку слабым движеньем:

Ход оставался всего лишь один —

И завершался его пораженьем.

И ощутил он дыханье костра,

Или изгнанья дорогу крутую…

Первосвященник, наместник Петра

Вдруг передвинул фигуру другую.

И увенчалась победой игра,

И выполняя свое обещанье,

Первосвященник, наместник Петра

Перечеркнул указ об изгнаньи,

Остановился перед окном,

И усмехнувшись, молвил чуть слышно:

«Пешка не сможет стать королем.

Я понадеялся — тоже не вышло…»

А через месяц — или же год —

К рабби Шимону в дверь постучали:

«Друг мой, я сделал ошибочный ход

Мы ведь с тобою не доиграли!»

Первосвященник, наместник Петра —

В скромном наряде простого монаха.

В комнату следом вошло со двора.

Лишь ожидание с привкусом страха.

Молча властитель доску разложил,

Неторопливо фигуры расставил

Партия та же — и гость победил.

И капюшон аккуратно поправил,

И улыбнулся, и прошептал:

«Думаю, ты обо всем догадался,

Я поначалу тебя не узнал —

Только когда ты в игре растерялся.

„Пешка не сможет стать королем!“ —

Этим отцовским словам не поверив,

Я не жалею сейчас ни о чем,

Собственной мерой дорогу измерив.

Бегство из дома, проклятье отца,

Ложь и интриги старого клира…

Но по ступеням дойдя до конца,

Стал я властителем Рима и мира.

Брат мой, ты разве не помнишь меня?

Шахматы, игры, детские споры?

Все забывается… День ото дня

Память сплетает иные узоры.

Так почему ж я помиловал вас?

Видимо, встреча была неслучайной.

Эта игра и злосчастный указ

Вдруг приподняли завесу над тайной:

Прав был отец — все сведется к игре.

Белое поле, черное поле.

В рубище, или же в серебре,

Пешка иной подчиняется воле.

И получая награду потом,

В клетке последней, перед порогом,

Пешка не сможет стать королем —

Так человеку не сделаться Богом…»

В некоторых версиях этого предания утверждается, что имеется в виду раввин из Майнца Шимон а-Гадоль («Шимон Великий»), узнавший во время игры в шахматы в своем сопернике — римском папе — то ли сына, то ли брата. Это случилось в XI веке. Лео Таксиль в своей книге об истории папства — «Священный вертеп» — пишет, что в архивах Ватикана ему не удалось найти документов о двух римских папах, считающихся легендарными — о так называемой «папессе Иоанне» и анонимном первосвященнике, имеющем прозвище «Жидовствующий папа». Неясные намеки позволяют предполагать, что речь идет о еврее по происхождению, который уже будучи главой католической церкви, неожиданно вернулся к иудаизму. Не исключено, что речь идет о том же первосвященнике, которого упоминает легенда о рабби Шимоне а-Гадоль.

Великий инквизитор

Изгибается плавно зеленое море,

В горизонт упираясь холодным стеклом.

И не видно конца в затянувшемся споре,

Входят прежние тени в заброшенный дом.

Кружит в медленном вальсе Прекрасная Дама

И глядит отрешенно надменный корсар.

Их шаги шелестят средь бумажного хлама,

И слова их похожи на черный пожвар.

И еще один призрак лишает покоя —

Этот страшный монах с потемневшим лицом.

Он коснулся виска ледяною рукою,

Он смотрел, будто все еще грезил костром.

И в запавших глазах, не глазах, а глазницах —

Так сверкали частицы иного огня.

Он похож был на черную хищную птицу,

Он промолвил: «Ты тоже не понял меня…

Я карал за предательство и лицедейство! —

И внезапная боль исказила уста. —

Не за то, что отпали они в иудейство,

А за то, что признали победу креста!

Вероломство и пытки, жестокость без меры —

Я согласен, но все же, в конце-то концов

Это было защитой поруганной веры,

Малодушно отброшенной веры отцов…»

Было так неуютно от темного взгляда

И от горького яда безумных речей.

И спросил я его: «Кто же ты, Торквемада?»

И ответил мне призрак: «Последний еврей…»

Он сказал — и ушел… Разговоры о Боге,

О любви и судьбе показались пусты…

Кто за нами придет? Кто стоит на пороге?

Разрушаются стены, ветшают мосты…

Слухи о еврейском происхождении фра Томмазо де Торквемады появились еще при его жизни и не закончились со смертью. По сей день не утихают споры о том, что было истинным мотивом поступков этого человека.

Солдатский вальс

В тридцать девятом был отдан приказ —

И начался поход.

Солнце взорвалось будто фугас,

Красным стал небосвод.

Огненный дождь и свинцовый град,

Воздух от гари сох.

Вместе с другими шагал солдат

По имени Эрвин Блох.

Был он однажды обласкан судьбой —

В сорок втором году:

Месячный отпуск в Берлин, домой —

Поезд уж на ходу…

Месяц прошел, и снова вагон,

И — остановка в пути.

Он на Варшавский вышел перрон —

Пару шагов пройти.

Но сигарета погасла в руке

Потяжелел закат.

Там эшелон стоял в тупике

И оцепленье солдат.

Он оглянулся — а позади,

Будто немой парад,

С желтыми звездами на груди

Плыли за рядом ряд.

Глядя в тетрадку, молитву читал

В талесе и тфилин

За остальными не поспевал

Старый седой раввин.

День почернел — несорванный плод,

Съежился и усох.

Молча смотрел на еврейский Исход

Растерянный Эрвин Блох.

Так он смотрел и в вагон не спешил,

Все продолжал стоять.

С ним поравнявшись, раввин уронил

Выцветшую тетрадь.

Он подобрал — и промолвил старик,

Дав ему перелистать: