Евреи в блокадном Ленинграде и его пригородах - [100]

Зарька[3].

Абсолютно промерзший, полтора часа на подъезде, он пришел из-за Охты! У них хорошо – он в теплой землянке, мало двигается и всё же 2 раза в день… Сидели в бомбоубежище у меня на койке с ним, Тоней и Никольским… Меня Зарька трогает до слез. Поход в ВАХ, прикрепление на рацион. Вечером съели с Тоней последнее пшено.

Выменял в Академии у красноармейца 30 гр. шпика за «Норд» и 20 р.

11/1—42. Мороз. Рацион в Академии. Утром мучная каша – почти тарелка! Конфета, чай. Обеда ждали в холодной мастерской – работать не мог из-за рук, потом в скульптурке смотрели рисунки старых мастеров. Валя Рыбалко переворачивала страницы. Оттаял немного душой. Обед… мучной суп и 50 гр. колбасы. До слёз мало. Но вкусно, хотя колбаса, наверное, из опилок.

В Эрмитаже удар – переселение в салон для изгоев – старушки и пр. дрянь, не имеющая права входа в чистые двери наравне с… и собаками. Холодно, далеко от Тони и Никольских. Отрываюсь от ТАСС. Эх, ма!

13/1—42. Вчера, по-видимому, был абсолютный нуль. Дно.

Мороз, красивый, с инеем, с туманной дымкой.

Я брёл в Академию еле-еле. В Академии вымерз до тла. Чувство ужасной физической слабости. Сидел в мастерской у холодной печки, глядел архитектуру за рубежом… – будничные, но там солнце, тепло, люди строили и ели, писали и ели, и не мерзли. Купил горстку плавленого сахара, суть та же – 100 гр. за Беломор и 50 р. и за две пачки 200 гр. хлеба.

Вечером (сумерки) страдный путь домой – самое страшное. Раскатанные колеи от автомобиля при переходе улицы и при спуске с моста. Грохнулся ужасно около самого Эрмитажа на бедро.

Вечером – отошел чуть – Тоня подпекла хлеб, ели сахар, пили кофе (и вообще я был «сыт» из-за рациона, но физическая слабость!). Я не мог двинуться. Рыбий жир Тоня смешала перетопленный с таким и положила в портфель не заткнутую коптилку. Весь керосин расплескался и залил 5 пачек папирос. Мы бурчали друг на друга – бедный детишкин!

В общем, было дно или потолок душевного и физического маразма. Я еле разделся. Хотел снять… и не мог из-за руки. Залез под одеяло и пальто и не мог устроиться поудобнее. Ноги не отошли за всю ночь.

Ночью проснулся часа в 4 – не мог спать, было дурновато из-за рыб. жира. Вообще не очень поверилось (в первый раз), что выберемся.

Потом (это, конечно, не потом, а подготовила Тоня) взял себя в руки.

В 9 проснулся, делал гимнастику под одеялом, разминал мышцы. Пришла Тоня, согрела кофе, поели сахару. Она помогла мне встать – вообще день начался совершенно иначе,

Я упал, едва выйдя, опять на то же бедро и брел еле-еле. Очки в кармане, а нос завязан шарфиком. Воздух – пустой, розовый туман с ярко-оранжевым пятном солнца, иней. Адмиралтейство и Исакий абсолютно фантастичны. Люди бредут как у Дж. Лондона. Надо выбирать место, по которому только что проехала машина. Ещё раз упал на то же место!

В Академии – пахнет жизнью – я получил чашку какао (мило!), ломоть плавл. сыра, блюдце повидла, съел всё (кроме повидла – взял в баночку). Свет! Почувствовал себя крепко. В мастерской Уляш попросил меня сделать пастелью рисунок, и я одной рукой рисовал. А Мардук мне всё подавал и подвигал – рисовал чуть не носом, пастель сыпалась на меня, я уставал от напряжения, вызванного штриховкой, но воспрял духом и воспарил и почувствовал себя в седле! Гоп, гоп! Поехали! Обед – дрянная жижа из крупы и мало каши, но с хлебом. Я наелся. Здоровый ломоть выменял за 2 пачки «Звездочки» у милиционера. Ужин!

Говорят о Мге и о речи Попкова. Это, конечно, журавли в небе, но приятно.

Нет, выживем. Искусство – хорошая штука, стоит жить из-за него!

Говорили с детишкиным не о еде, а о том, что будет «потом».

Это последняя запись в дневнике. О дальнейшем узнаём из воспоминаний и письма Элеазара Ваксера.

2/2 – 42.

В Эрмитаже мне сказали, что Моисей с 25 января находится в ВАХ, в стационаре. Он страшно ослабел, и пришлось его туда поместить. Из Эрмитажа отправился в Академию. Иду по льду Невы, повторяя его «скорбный путь». Стационар ВАХ помещался на первом этаже, в бывшем машинном бюро. Это была большая светлая комната, угловая – окна на Набережную и Третью линию. Нашел я его с трудом. Небольшая светлая комната, в которой стояло около десятка кроватей, большой стол и камин. В комнате было по ленинградским меркам тепло, но вообще, конечно, холодно. Моисей лежал на койке и читал «Утраченные иллюзии» Бальзака – последняя прочитанная им книга. Двигаться он не мог, не было сил, т. к. было истощение 3 стадии. Как обрадовался моему приходу! Еду взял, но ничего не мог есть. У меня, всё же, не было мысли, что вижу его в последний раз, что жить ему осталось только два дня. Около него на тумбочке лежал блокнот и карандаш. С огромным трудом, но он – рисовал. Дал мне задание – связаться с редактором «Окон ТАСС».

«Всё образуется!» – это были последние слова, которые я услышал от него.

Моисей Ваксер скончался в ночь с 3 на 4 февраля 1942 года.

Литература. Источники

Амусья Мирон. Незабываемые месяцы.

Блокада Ленинграда и маленький мальчик.

http://club.berkovich-zametki.com/?p=10107

Абрамсон Борис. Дневник войны. «Звезда» 2011, №8.

Арад Ицхак. Евреи СССР на фронтах войны с нацистской Германией.