Эвита. Женщина с хлыстом - [60]

Метаморфоза, которая превратила Эву Дуарте, напавшую на золотую жилу, в благотворительницу Эву Перон, была, вероятно, самой странной гранью ее удивительной карьеры. Когда Эва в 1951 году писала о своей программе помощи неимущим, она объясняла, что та сама собою выросла из ее желания установить близкий контакт между президентом и народом, что с тех пор, как Перон стал слишком занят для того, чтобы уделять внимание миллионам мелких, но насущных проблем, она посвятила себя тому, чтобы служить неким связующим звеном между народом и своим мужем, и именно для этих целей обустроила себе кабинет в Секретариате труда и социального обеспечения. Она говорила, что является не более чем скромным посредником. Печали и беды, которые предстали ее глазам, – так было и так остается и сейчас, что в этой богатой земле существует нищета, которая исторгнет сострадание даже из самых стойких сердец! – убедили ее искать незамедлительное решение проблемы бедности, и она предприняла поездку в Европу с мыслью о том, чтобы выяснить, как эта проблема решается там. Как уже было сказано раньше, она нашла время посетить дома призрения, школы и тому подобные заведения в Испании, а в Париже запечатлела горячий поцелуй на лбу каждого из маленьких сироток, которые пришли к отелю «Ритц» приветствовать ее. В своей книге Эва огульно охаивает европейскую социальную помощь как бюрократическую, скупую и холодную. Она утверждала, что Фонд Эвы Перон – это дело любви, его политика следует зову сердца и исходит из принципа, что бедняки достойны самого лучшего. Она утверждала, что труженики этого поколения должны получить компенсацию за страдания их отцов и дедов – теория справедливости, которая, если довести ее до логического конца, могла бы отправить большую часть из них за решетку. Согласно робин-гудовской доктрине Эвы, богатые, конечно, если это не богатые перонисты, вполне заслужили, чтобы у них отобрали их богатство, а бедные вправе рассчитывать не только на удовлетворение их нужд, но и на роскошь. И поскольку даже она не могла создать этой роскоши или даже самого скромного комфорта в каждом ranchito[25] в стране, она обставляла свои общежития и приюты мебелью, которой место скорее во дворце. Какие впечатления это могло произвести на крестьянку или обитательницу пуэбло, которая некоторое время проживала здесь, а затем должна была вновь вернуться в свое palacio c земельным полом, и не были ли ее ощущения в чем-то сродни ощущениям юной кухарки, на мгновение заглянувшей в салон олигарха, Эва, похоже, не задумывалась. Так же как не задумывалась и над тем, что ее простодушные гости, возможно, предпочли бы удобное старое кресло-качалку красивым обитым стульям в стиле Людовика XV, которые она ставила в их комнаты. Во многих случаях Эва обеспечивала нуждающихся одеждой, едой и медицинской помощью, нередко она помогала им осуществить свои мечты – о маленьком домике, игрушках, праздниках; но она тратила деньги – деньги, которые, если распределить их разумно, могли бы и правда принести некое благополучие в каждую лачугу, на воплощение своих циклопических фантазий, которые по большей части служили лишь для удовлетворения ее собственной потребности в славе.

Уже было сказано о том, что интерес Эвы к социальной работе вырос из ее желания утереть нос леди из Общества благодетельниц и что Фонд Эвы Перон был не чем иным, как громадным агентством по саморекламе. И то и другое отчасти правда. Но противоречивость ее действий, вероятно, в большей степени, чем это обычно понимают, возникала из того, что она идентифицировала себя с бедняками. Негодование против социальной несправедливости, о котором она так много говорила, не было выдумкой, потому что она никогда не оправилась от горечи собственного детства. Один случай из ее театральных времен показывает, какой гнев она испытывала при виде чужих унижений, каким с легкостью могла бы подвергнуться и сама. Когда она работала на радио «Эль Мундо», несколько хорошо оплачиваемых актеров стали подтрунивать над бедной служащей из-за ее поношенного и немодного платья. Услышав их, Эва немедленно пришла в ярость, заявив им, что женщина, над которой они насмехались, намного элегантнее всех их, вместе взятых. Наверное, великое множество раз она чувствовала себя смешной оттого, что ее одежда тоже была старой и немодной. Эва хвастала, что ее социальная помощь исходит «от сердца»; но правильнее сказать, что она руководствовалась своими эмоциями.

Вскоре в кабинете Эвы скопилось огромное количество прошений, управиться с которыми было немыслимо, – она получала по восемь, десять и даже пятнадцать тысяч писем в день, – и возникла необходимость сформировать организацию, которая бы ими занималась. Именно так был задуман и образован Фонд Эвы Перон, средства которого использовались для постройки школ, общежитий и больниц, и все – с невероятным размахом. Наверное, самым претенциозным из этих сооружений был детский сад в Белграно, северном пригороде столицы, поражавший не столько размером, сколько причудливым замыслом.

Здесь, как и во всех учреждениях фонда, потенциальный посетитель должен был сначала обратиться за разрешением, затем назначалась дата визита, персонал заведения получал необходимую информацию, а к гостю приставляли специального сопровождающего. В воротах его ожидали дальнейшие формальности, разрешение проверялось, директрису информировали по телефону, и сопровождающий и охрана шепотом обменивались фразами. Выкрашенные белым ворота и стена детского сада могли скрывать за собой скорее тюрьму, нежели детское учреждение, так хорошо его охраняли. Но внутри визитера встречали со всей возможной вежливостью, его поощряли совать свой нос в любые закоулки и заглядывать в баки в прачечной, тогда как директриса, миловидная, оживленная молодая женщина, захлебывалась от восторга. «Сеньора хочет лишь, чтобы детям дали все самое лучшее. Дети должны узнать, какой прекрасной может быть жизнь. В новой Аргентине, Аргентине Перона, единственный привилегированный класс – это дети. Здесь живет около трехсот детей. Другие приходят на день. Мы принимаем детей от двух до семи лет. Это дети из самых бедных семей. И только по одному из каждой семьи, чтобы добро, которое делает сеньора, затронуло как можно больше людей». – «И ее пропаганда тоже», – добавлял посетитель, принужденно улыбаясь и восклицая, пока его водили из одной очаровательно обставленной комнаты в другую. И несмотря на веселые росписи на светлых стенах и безупречную чистоту повсюду, в душе его начинало расти чувство, что чего-то здесь сильно не хватает. Разумеется, в первой же комнате дюжина или около того малышей, все ухоженные и хорошенькие и выглядящие чересчур упитанными для детей из «самых бедных семей», играли под зорким взглядом воспитательницы и няни в форменной одежде; но во второй комнате, где дети постарше, по большей части пятилетки, как один вскакивали со своих маленьких стульчиков из-за маленьких столиков, чтобы вместе со своей воспитательницей и няней приветствовать гостя, и пели нестройным хором об Эвите и о счастье, там были куклы и игрушки, достаточно дорогие для того, чтобы им позавидовал любой маленький олигарх, они стояли в шкафах, а на столах, где сидели дети, не валялось ни одного кубика или книжки, ни карандаша, ни обрывка бумаги или хоть какой-нибудь игрушки. Доска, расположенная за спиной хорошо одетой воспитательницы и накрахмаленной няни, была чиста – ни рисунков, ни надписей, на столе перед ними ни книг, ни карандашей. Что эти ребятишки делали до того, как открылась дверь: сидели вокруг своих очаровательных столиков в белых передничках, ожидая момента, чтобы, подобно заводным куклам, вскочить, поприветствовать вошедшего и прощебетать свою песенку?