Эвита. Женщина с хлыстом - [41]

Несмотря на то, что итальянское правительство делало все, что полагается по протоколу, чтобы развлечь ее (премьер-министр возил ее на представление «Аиды» в термах Каракаллы, которое давалось ночью прямо под открытым небом и для посещения которого Эва – хоть с некоторым оправданием – могла надеть свою пелерину из лисы, хотя в Риме достаточно жарко и по ночам; он же развлекал ее за обедом и подарил ей белые орхидеи), но после тех фанфар, которые звучали в Мадриде, все это выглядело довольно уныло. В речах, транслировавшихся по радио, и в обращениях к женщинам Италии звучат агрессивные нотки: «Мое имя превратилось в боевой клич женщин всего мира – Эвита!» – не совсем то, что «сердце простой женщины», о котором она так проникновенно говорила в Испании. Визит свернули; в качестве официальной причины указывалось, что доктор предписал Эве отдохнуть, что, учитывая график ее жизни, вполне могло быть и правдой, и все же прошел слух, что она опасается враждебных выходок. Лидеры экстремистов – правых и левых – не знали покоя все время ее пребывания в стране. Но какой бы ни была истинная причина, Эва в сопровождении графа Сфорца и своей свиты на пару дней отправилась приходить в себя на итальянские озера. При виде красот озера Комо у нее вырвалось неистребимое аргентинское: «Que maravilla!»[16]

Во время визита в Париж Эва, похоже, рассчитывала, наконец, преодолеть ту неуверенность в себе, которая доставляла ей столько огорчений. Он представлялся важным испытанием, поскольку, с каким бы презрением она ни высмеивала «дегенеративных» олигархов и их культуру, она не была свободна от страха перед ними: она бы не стремилась с такой неумолимой страстью уничтожать их, если бы не боялась. А теперь ей предстояло отправиться в главную твердыню их культуры – ведь Париж был родным домом для многих богатых аргентинцев и там жило много их друзей. Более того, Париж испокон веку считался законодателем моды; он оказывал на моду Буэнос-Айреса больше влияния, нежели любой другой город мира, и это, возможно, заставляло ее испытывать некоторые сомнения, возможно, что и неосознанные, даже в той сфере, где она до сих пор чувствовала себя в полной безопасности: по крайней мере, Эва приберегала свои лучшие туалеты вовсе не для Мадрида, где ее так пышно принимали. Она сохранила их для Парижа, хотя и не чувствовала уверенности в том, что там ее признают.

Ей не стоило так волноваться. Если французы оказались и не столь почтительны, как ей хотелось бы, они, во всяком случае, отдали дань восхищения ее красоте (чего она страстно желала). В Испании она была символом; во Франции она стала женщиной – даже если французы не забывали о том, что это женщина, которая может ссудить их хлебом. В Испании она дарила свою щедрость в «чистых домах, где люди счастливо улыбаются»; в Италии бедняки кричали под ее балконом «Abbiamo fame!» и попадали за решетку; но во Франции на официальном банкете ей подали грубый хлеб из муки и отрубей, чтобы напомнить о нужде народа. Французы не слишком-то верили, что ее присутствие в Ке-д'Орсе было так уж необходимо для подписания соглашения о займе в шесть миллиардов песо (посол Аргентины вполне мог подписать документ), однако они видели перед собой красивую женщину, которая хотела верить, что она незаменима в государственных делах, и сочли бы себя последними людьми, если бы отказались подыграть ей. Надо сказать, при всем том во Франции ее фотографии и статьи о ней вовсе не красовались на первых полосах газет. В их собственной стране никакая женщина не могла обрести даже доли той власти, которой обладала Эва, и французам было трудно воспринимать ее всерьез. Но если Эва и не завоевала их глубокого уважения, она, с того самого момента, как ее самолет приземлился на французской земле, пользовалась всеобщим вниманием. Министр иностранных дел Бидо, который явился в аэропорт Орли, чтобы встретить ее, окинул ее сияющим, откровенно удивленным и одновременно восхищенным взглядом и тут же почтительно склонился, чтобы поцеловать ей руку.

И только на приеме в Cercle d'Amerique Latine[17] Эва почувствовала должное уважение публики. Там присутствовали дипломаты стран Южной Америки, которых ей по очереди представили: они по крайней мере понимали, что отношение, которого требовала к себе Эва, сводилось не только к признанию ее женского очарования. По этому случаю Эва нарядилась в свой самый роскошный костюм: платье из золотой ткани обтягивало ее фигуру, словно русалочья кожа, золотая шелковистая вуаль была наброшена на ее блестящие накрученные волосы цвета пшеницы, в ушах, на шее, запястьях и пальцах – повсюду, где только можно, – и на золотых сандалиях переливались сияющие каменья. Неудивительно, что латиноамериканские дипломаты, которых ей представляли, обращались с ней так, словно она была особой королевской крови, женщины же отступали на три шага и склонялись в поклоне. Но позже, после полуночи, когда Эва отправилась поужинать в ресторан «Пре Каталан» в Булонском лесу, несдержанные парижане целыми группами вскакивали на столы, чтобы бросить взгляд на эту потрясающую даму в золотом платье, и вслух выражали ей свое обожание в самой что ни на есть восторженной и неуважительной манере. Более того, те люди, которым поручили развлекать ее, похоже, совершенно не понимали всей серьезности ее миссии и ожидали, что она, как и любая другая женщина, будет веселиться в ночных клубах и посещать салоны модельеров. Кутюрье, собравшиеся в отеле «Ритц», где она остановилась, готовы были в любой момент бросить к ее ногам все свои коллекции, если только они ей понравятся; но Эва объявила им, что в Париже у нее чрезвычайно важные дела и что она не вправе тратить время на туалеты. Может быть, даже при всей своей жадности Эва наконец пресытилась, но более вероятно, что именно здесь в Париже у нее родилась новая и весьма странная навязчивая идея.