Евгений Онегин. Драматические произведения. Романы. Повести - [11]

«Капитанская дочка» нечто вроде «Онегина» в прозе», — заметил Белинский. И это в самом деле так. Из пушкинского романа в прозе, в противоположность его же роману в стихах, нарочито исключено субъективное начало — личность автора. Но по энциклопедической широте охвата русской действительности последней трети XVIII века «Капитанская дочка» представляет собой явление, аналогичное «Онегину». Из патриархальной дворянской усадьбы центральных областей России действие переносится в маленькую глухую крепость на далекой степной окраине; из затерянного в бесконечных снежных просторах казачьего постоялого двора («умета») и простой крестьянской избы — в великолепную резиденцию императрицы Екатерины II, парки и дворец Царского Села. Перед нами проходят типические образы людей того времени — провинциального и столичного дворянства, высшего и низшего офицерства, солдат, казаков, представителей угнетенных царизмом народностей, крепостных крестьян, безропотно несущих свое иго, и крестьян, восставших против своих вековых угнетателей.

«Капитанская дочка» была закончена Пушкиным 19 октября 1836 года, в день очередной, притом особенно торжественной, двадцать пятой годовщины открытия Лицея. По установившейся среди лицеистов первого выпуска традиции — «старинным обычаям Лицея» — отметить ее собрались все те из них, кто находился в Петербурге. Пушкин стал читать собравшимся написанные им в связи с этим стихи: «Была пора: наш праздник молодой // Сиял, шумел и розами венчался…» Однако, едва поэт, рассказывает один из присутствовавших, начал читать первую строфу, как слезы полились из его глаз, и он не мог продолжать чтения… Предчувствие не обмануло Пушкина: двадцать пятая годовщина Лицея оказалась для него последней.

Черные тучи издавна, почти с самого возвращения поэта из ссылки, начали все грознее сгущаться над ним. Ни гнет николаевской реакции, ни цензурные рогатки, ни попечительные «заботы» шефа жандармов, ни оскорбительные милости царя, надевшего на великого поэта «шутовской кафтан» — давшего ему придворный чин камер-юнкера, — не были в силах подавить его «вольный глас», уничтожить его «звонкую широкую песню». Можно было уничтожить только ее творца.

Поэт погиб «в расцвете сил, не допев своих песен и не досказав того, что мог бы сказать» (Герцен), погиб в том возрасте, в каком Лев Толстой едва начинал свою работу над «Войной и миром».

Герцен прав. Еще много и много великих творений было бы создано Пушкиным, останься он жив. Помимо нескольких замечательных произведений, которые он не успел закончить, в его рукописях имеется немало планов, заготовок, набросков, связанных с замыслами ряда монументальных произведений — и по своему масштабу, и по заключенному в них жизненному материалу — предвосхищающих такие великие создания последующей русской классики, как лермонтовский «Герой нашего времени», как «Война и мир» и «Анна Каренина» Льва Толстого. Мало того, развивающаяся после смерти Пушкина все нараставшими темпами историческая жизнь России, Европы и всего человечества, «просвещенья дух», все ощутимее подготовлявший тоже предугаданное Пушкиным время «открытий чудных» — нашу современность, — безусловно вдохновили бы его на новые великие замыслы и свершения.

Но тот «высокий жребий» — «высокое предназначение», которое было возложено на Пушкина гениальностью его натуры и всей историей развития нашей страны, нашего народа, он полностью выполнил.

Первый национальный поэт — солнце русской литературы — он поднял ее своим творчеством на уровень самых выдающихся созданий мирового искусства слова, одновременно закладывая начала всех начал ее дальнейшего блистательного развития — стремительнейшего движения вперед по впервые проторенным им же путям.

Создатель таких шедевров романтического искусства, как многие его лирические стихотворения, как поэма «Цыганы», Пушкин стал основоположником магистрального направления русской литературы XIX века — реалистического искусства, которому сообщил особый национально-самобытный характер. Сочетая жизненную правду, которую он так полно и глубоко воспринимал своим провидящим взором писателя-мыслителя, с красотой ее воплощения пером гениального мастера художественного слова, Пушкин, как никто другой, сумел поднять свои реалистические шедевры на высоту того, что он называл поэзией действительности, — формула, в которой оба составляющие ее слова одинаково значимы, равновелики друг другу. Это тонко и верно подметил один из самых ранних западноевропейских ценителей пушкинского творчества Проспер Мериме. «У Пушкина поэзия чудным образом расцветает как бы сама собой из самой трезвой прозы», — сказал он Тургеневу и тут же прозорливо добавил: «Ваша поэзия ищет прежде всего правды, а красота потом является сама собою».

Решительно отвергая прикладное, служебное место и назначение литературы, которое ей придавали писатели XVIII века и некоторые его современники, Пушкин настойчиво утверждал ее суверенное значение. «Цель художества есть идеал, а не нравоучение», — писал он незадолго перед смертью. Но это утверждение отнюдь не было проповедью так называемого «искусства для искусства».