Евангелие от Фомы - [45]

Но Иешуа уже освободился от власти злых традиций и, выйдя из Дамасских ворот Иерусалима, направился домой кратчайшим путем, через ненавистную и опасную Самарию. С ним шел Иоханан Зеведеев, тихий горбун Вениамин и похудевшая Иоанна, жена Хузы, которая, точно околдованная, совсем не отходила от Иешуа, служила всем галилеянам и хотела поселиться поближе к нему, в Тивериаде, где при дворце Ирода у нее были родственники. Хотели было пойти с Иешуа и Иона с Иегудиилом, принимавшие участие в повстанческом движении, но в последнюю минуту они куда-то исчезли. Шли попутчиками и еще несколько иудеев и галилеян, не убоявшихся прохода через Самарию…

Сперва путь шел сумрачными долинами, среди скал, по склонам которых виднелись тихие могилы, а у подножий сочилась какая-то черная вода. Непонятная печаль и тоска охватывали тут души путников. И все вокруг было напоено седыми преданиями. Тут некогда проходил Авраам со своими стадами, тут, спасаясь от Исава, пробежал Иаков, тут, посреди пестрых и шумных двенадцати колен Израилевых, торжественно проехал ковчег завета, тут, гремя оружием, прошли реки ассирийцев-завоевателей, этими местами, плача, уходили в далекий вавилонский плен тысячи и тысячи узников-израильтян… Вот Рама, где пророчица Дэбора отправляла под пальмами суд, вот Габаон, над которым по слову Навина остановилось солнце, вот Бэтэль, где видел Иаков лестницу и входящих и сходящих по ней ангелов Божиих, вот Сило, где в ковчеге покоился Предвечный и где вениамиты, спрятавшись в виноградниках, похитили девственниц иудейских, плясавших на полях, а вот и Сулем, деревня Суламифи, которая в Песне Песней поет о себе: «Я смугла, но я хороша собой, дщери иерусалимские!»

По большой дороге шли и ехали люди: поселяне на волах тянулись на поля, проходили длинные караваны верблюдов в далекие страны, толпы рабочих шли туда и сюда в поисках работы. И если встречный был земляк или просто единоверец, то ему добродушно кричали: «Да будет благословенна мать твоя!..», а если был он язычник или самаритянин, то на него летел град отборных ругательств, из которых «да будет проклята мать твоя!» было далеко не самое обидное. Отдохнуть и подкрепиться останавливались на постоялых дворах, а то и просто у поселян: остановившись на пороге, украшенном мезузой, провозглашали обычный «шелом!» — да будет мир с тобою! — и хозяева радушно принимали нежданных гостей и несли на стол все самое лучшее. Сходились соседи, начиналась оживленная беседа и все звали гостя, кто бы он ни был, «господином»… А там снова в путь, с подожком в руках и с пением священного псалма — чтобы придать себе сил и бодрости — на устах:

«Как приятны жилища Твои, Господи Саваоф! Стремится и льнет моя душа ко дворам Господним, сердце и тело мое восторгаются к Богу живому. Ведь птичка находит дом и ласточка гнездо себе, в котором выводит птенцов своих, а я у алтарей Твоих, Господи Саваоф, Царь мой и Бог мой!..»

И Иешуа под торжественные звуки псалмов — он любил их — все думал свои думы и с тихим удивлением наблюдал, как незаметно, постепенно, они окрашиваются в какие-то новые цвета. Тогда, в беседе с старцем Исмаилом, в Энгадди, и потом, в ночном разговоре с Никодимом, он нетерпеливо, страстно оттолкнул от себя все то, что казалось ему мусором человеческим, только затемняющим божественную правду, но теперь он сам, добровольно, возвращался иногда к этому «мусору» и, несомненно, чувствовал, что во всем этом что-то есть, что без «мусора» чего-то точно человеку не хватает… Ведь вот по старине поют они эти псалмы, и душа в лад торжественным звукам этим как-то очищается, поднимается и легче ощущает присутствие Божие в мире… Он всю религиозную мысль свел к ее простейшему выражению: Бог — отец, люди — братья, единый закон — любовь. Так, все незыблемо верно, но мысль его, помимо его воли, не хотела остановиться на этом, искала сама уточнения, утончения, пыталась проникнуть за какие-то завесы, добиться каких-то последних, окрыляющих откровений… И что удивляло и волновало его более всего, так это то, что он чувствовал в себе первые движения этих откровений, нащупывал в себе точно какую-то драгоценную потайную сокровищницу, и это восхищало его…

Притомившись, они сделали привал у древнего обложенного грубым камнем колодца Иаковлева. Слева от них высился Гаризим с тихими развалинами его когда-то пышного храма, справа Эбал, а между ними в долине, в получасе ходьбы от колодца, виднелся Сихем или, как, играя словами, презрительно звали его иудеи, Сихар, что значит пьянство. Некогда с вершины Гаризима Навин через шестерых выборных от шести колен израилевых возвещал обеты Предвечного своему возлюбленному народу, с вершины Гэбала выборные от других шести колен слали заблудшемуся народу от имени Предвечного проклятия, а народ, в долине, слушал и то и другое и, как всегда, везде и на все, отвечал «аминь!»

— А с припасами-то у нас слабовато… — сказал Иоханан, заглянув в дорожную суму.

— Так я могу сходить в Сихем и купить… — предложила Иоанна.

— Одной тебе неловко… — сказал горбун. — Тогда я провожу тебя…

— И я… — сказал Иоханан.