Евангелие от Джимми - [15]

С тех пор восторгов поубавилось, но кое-какую популярность Нелкотт сумел сохранить и ухитрялся ладить с палатой представителей, где был в меньшинстве, не вызывая недовольства сената, который скрепя сердце его поддерживал. Он знал свои сильные стороны, не скрывал своих амбиций и творил Америку по образу и подобию своему: в здоровом теле здоровый дух, широкая натура и большое сердце. На международной арене эта бойскаутская политика обернулась полным крахом, и президент был вынужден постоянно искать козырную карту, какой-нибудь мощный символ для прикрытия своих гуманных устремлений, дабы не предстать пораженцем в глазах собственных вооруженных сил, союзников, да и противников тоже. Второе пришествие Мессии для него, ревностного католика, могло бы, конечно, стать ударной силой. Но пока Нелкотт заставлял себя смотреть на вещи скептически.

— Я никогда не верил в эту байку, будто бы при Клинтоне клонировали Иисуса, — говорил он, развязывая галстук. — Слышали, знаем, это все из той же оперы: мол, убийство Кеннеди заказал Джонсон, в теле Джеральда Форда жил инопланетянин, холодную войну придумал сценарист Рейгана, группа медиумов силой мысли уничтожила корейские ракеты, вирус птичьего гриппа завезло в Китай ЦРУ, а в Белом доме устраиваются садомазохистские оргии… Все это бредни, которыми замусорили архивы с целью дискредитировать моих предшественников.

— Я, господин президент, был того же мнения о проекте «Омега». Но доктор Сандерсен, увы, величина в своей области, и, если он утверждает, что может предъявить нам клона тридцати с лишним лет от роду, созданного из крови двухтысячелетней давности, пребывающего в добром здравии, если он готов доказать его происхождение и подлинность, мы просто обязаны это проверить…

— И не допустить, чтобы подобный миф использовался им в личных целях, — закончил Нелкотт, расстегивая рубашку. — Но я что-то не понимаю, откуда взялась кровь, ведь Плащаница — это на самом деле картина Леонардо да Винчи, или я ошибаюсь?

Ирвин вздохнул. С тех пор как по решению Ватикана были прекращены научные исследования, дабы не подвергать реликвию бактериальному заражению и опасности пожара, самой модной в СМИ стала версия, согласно которой изображение на плащанице являлось автопортретом Леонардо. Напрасно горстка дискредитированных ученых предъявляла результаты анализов и датировок: в антирелигиозном ажиотаже, начавшемся с мусульманского мира, где одну за другой свергли все исламские диктатуры, люди не желали больше слышать о чудесах, суевериях и каком бы то ни было фанатизме. Когда же, благодаря коррупции и мафиозным войнам, разыгравшимся на могилах религиозных вождей, силу обрели секты, все международное научное сообщество всколыхнулось, выступив в последней иллюзорной надежде против возрождения культов и идолопоклонничества.

Только биолог Эндрю Макнил, профессор Принстонского университета, находившийся к тому времени на заслуженном отдыхе, продолжал, невзирая на всеобщее равнодушие, ездить с лекциями по миру, распространяя последние новости о Плащанице: была датирована пыльца Cistus creticus, Gundelia tournefortii и Zygophillum dumosum, растений, встречавшихся только в районе Иерусалима; проведены анализы, позволившие предположить, что изображение является результатом термоядерной реакции; обнародованы тексты, скрывавшиеся церковью, в которых подробно рассказывалась история полотна: как его сохранили апостолы, как они переправили его в Эдес сложенным вчетверо, чтобы было видно только лицо, ибо еврейский закон запрещал поклоняться ткани, ставшей нечистой от соприкосновения с мертвым телом, как она побывала в Константинополе и Афинах под названием мандильон, а затем всплыла во Франции, в Лирее, среди трофеев четвертого крестового похода. Но самым удивительным был опыт, проведенный в Институте оптики в Орсе, где профессор Марион с помощью цифровой съемки обнаружил под изображением Иисуса греческие и латинские письмена, означавшие: «Назаретянин», «Я приношу себя в жертву», «Ты пойдешь на смерть», — буквы были образованы волокнами, подпаленными в момент термоядерной «вспышки».

Когда Макнил, пуская в ход всю тяжелую артиллерию этих доводов, говорил о кознях Ватикана, замалчивающего доказательства воскресения Христа, его слова относили на счет старческого маразма. Когда он высмеивал в своих лекциях модную гипотезу — мол, это автопортрет, который создал Леонардо своим тайным методом, за четыре столетия предвосхитившим фотографию и похороненным вместе с автором, все только пожимали плечами: изобрел же тосканский гений пулемет. А тот факт, что Леонардо родился спустя сто лет после первых детальных исследований образа на Плащанице, о чем свидетельствуют доступные всем и каждому документы, вызывал лишь снисходительные улыбки: известное дело, бумага все стерпит.

Сокрытие реликвии окончательно погасило полемику, на которую никто больше не давал себе труда отвечать. Если Церковь наложила запрет на демонстрацию и исследования, говорили многие, это значит, что она боится правды. Один кардинал, кстати, заявил после последнего пожара: «Как жаль, что полотно уцелело; сгори оно, это положило бы конец распрям». Теперь «фальшивка», спрятанная в бронированном контейнере, наполненном инертным газом, была надежно защищена от всех опасностей, грозивших извне, — кроме забвения. Никто не принял всерьез Макнила, когда он забил тревогу, утверждая, что хранение Плащаницы в атмосфере, лишенной кислорода, хоть и сводит к минимуму риск возгорания, зато чревато бурным размножением зеленых и пурпурных бактерий, которые могут просто сожрать ее мало-помалу. Запущенная в Интернет петиция за спасение реликвии от самоуничтожения собрала всего девятьсот подписей. Макнил не пережил этого, а Ирвин, так часто сомневавшийся прежде, не знал, что и думать, с тех пор как снова уверовал.