«Этот ребенок должен жить…» Записки Хелене Хольцман 1941–1944 - [87]

[123]. Потом он заговорил на иврите, прочел молитву, бросил несколько скверных слов. Я глазом не моргнула: знать не знаю, что вы такое говорите. Человек, я вижу, засомневался — может, я и вправду не еврейка. Прежде чем он вышел, я стала просить его помочь. Ничего не могу для вас сделать, был ответ. Его коллега сам разберется.

Я вернулась в подвал. На спине лежать не могла — так было больно. Легла на живот и уснула до следующего полудня. Есть снова не стала. Часов в пять меня привели в канцелярию там же в подвале и отобрали сумочку. Тот, с бородкой, стал мне нашептывать: я ведь помочь тебе хочу, дурочка. Будешь работать у меня. Русские придут — скажешь им, что я тебя спас: так, мол, и так — неплохой человек. Или если хочешь — уедешь с другими евреями в Германию. Ножки-то болят? Намочи трусики, приложи — будет компресс, боль отпустит. Ну, скажи-ка мне теперь, кто ты такая, как тебя зовут? Я тупо повторила то же самое: я литовка из бедной семьи, не понимаю, чего еще они от меня добиваются. Вот дура упрямая, выругался допрашивающий, ну, держись, утром запоешь у меня по-другому.

Оказавшись снова в камере, я расплакалась. Плакала, пока не уснула. Вечером надзиратель меня спрашивает: ты почему не ешь? За что тебя здесь вообще держат? Помогите мне, говорю. Эх, девочка, отвечает, мне бы кто помог. Я ведь и сам отсюда сбежать мечтаю, да не пускают.

Ночью завыла воздушная тревога. Чиновники спрятались в подвале, и я услышала, как они разговаривают близ моей камеры. Да, гестаповцы свалили в рейх, но до них уже никому и дела-то не было. Русские наступают, самое время делать ноги. Я слушала с искренним злорадством и мечтала только о том, чтобы какая-нибудь шальная бомба в одночасье прикончила и меня, истерзанную и оплеванную, и этих перепуганных людишек.

Утром — опять на третий этаж. Коротышка с бородкой дрожал от возбуждения и, так и не дождавшись от меня нужного ответа, одной рукой зажал мне рот, другой стал бить. Я отчаянно защищалась, порвала юбку. А он дубасил меня по уже истерзанным местам, синим, опухшим. Боль была невыносимая. Он сам вымотался, стал пунцовым и остановился, наконец, тяжело переводя дух.

Я вернулась в камеру и несколько часов проплакала. Вечером, часов в семь явился тот с бородкой и сообщил, будто бы он был в гетто, навел обо мне справки, и теперь ему вся моя подноготная известна. Я молчала, молчала, как каменная. Он вдруг достал из кармана сверток — булочка с маслом и колбасой: чего не ешь? На, поешь. Я отказывалась, он настаивал: не станешь есть — плохо будет! Я расплакалась, взяла все-таки бутерброд. Может, отравленный, подумалось мне. Стала есть, мне сделалось совсем худо, и я надрывно разрыдалась.

Во вторник утром меня снова привели к коротышке. По-немецки говоришь? Нет, не говорю. Отвернись лицом к стене. Стоило мне отвернуться, он стал меня бить и допрашивал меня, пока я глядела в стену. Он страшно бесился, я всякую минуту ждала выстрела в спину. А он орал не своим голосом, угрожал, давил на меня — лишь бы вытянуть из меня признание.

Когда меня отвели снова в мою каморку, я совсем уже потеряла надежду на спасение, но решила ни в чем не признаваться до конца. Пусть застрелят — ничего не скажу. В четыре часа дня я снова на третьем этаже, и коротышка зачитывает мне протокол: еврейка Стася Бириетайте, выдающая себя за литовку, поступает в распоряжение гестапо.

Я вспомнила разговоры чиновников там внизу, в бомбоубежище во время бомбежки, и отвечала, что даже рада попасть, наконец, в гестапо — уж гестапо-то, наверняка, будет ко мне милостивее. Он, я заметила, на минуту утратил дар речи, а потом прохрипел: я тебя лично отвезу в девятый форт и там пристрелю! Подошел совсем близко ко мне и зашептал: да пойми ты, дура, сослужишь мне добрую службу — отпущу. Я до смерти перепугалась — чего же вы желаете: я шить умею, готовить, стирать могу, носки штопать. А он в ответ: оставайся со мной нынче ночью — выпущу на волю.

Тут уж я больше не стерпела: заорала, заголосила, забилась в истерике, завыла от безнадеги. Тот испугался, побежал смотреть за дверь — не подслушал ли кто, и снова ко мне: не ори, дура! Все, хватит с тебя, вали отсюда! Он сам отвел меня вниз, в канцелярию, отдал мне мое свидетельство о рождении, фотографии Руткунаса и его жены, велел охраннику выдать мне пальто и сумку: пошла вон, жидовка чертова! Проваливай к дьяволу!

Охранник отвел меня к выходу. Я с трудом передвигала ноги, каждый шаг давался с трудом, медленно, еле-еле дотащилась до дома. Мне понадобилось для этого несколько часов.

Я хотела навестить наших друзей-голландцев, но улицу Ландштрассе перегородили — не пройти. Повсюду солдаты с зенитками: вы прямиком на фронт бежите, гражданочка, он как раз в том направлении.

Я пошла полями, минуя с опаской солдатские расположения, и добралась, наконец, до голландского садоводства. Длинными рядами стояли точно вымеренные парники — целые, нетронутые. Корова толклась на куче выполотых сорняков, домик с просторной верандой дремал среди фруктовых деревьев под мягким июльским солнцем. Тишина, спокойствие. Среди грядок, культивированных пятнадцать лет назад из этой болотистой вязкой почвы, возвышалась фигура хозяина-садовника.